ночей плохо спал, а Павел послал меня к тебе, благочестивый Павел из Александрии, ты знаешь, конечно, чтобы я…
— Вот как, вот как, — перебил его Петр одобрительно ласковым тоном. — Ты хочешь получить лекарство для старика? Посмотри-ка, Дорофея, какой молодец вышел из мальчугана, которого антионтиохиец притащил с собою на гору.
Ермий покраснел и выпрямился, заметив при этом с чувством удивления, что он выше ростом, чем сыновья сенатора, почти его ровесники, которые возбудили в нем сразу какое-то нерасположение и перед которыми он оробел даже более, чем перед их строгим отцом.
Поликарп смерил его взглядом и сказал громко Сироне, с которой только что поздоровался и с которой все время не сводил глаз:
— Если бы нам удалось набрать двадцать рабов с такими плечами, то дело пошло бы на лад. Здесь будет над чем поработать, рослый парень…
— Меня зовут не «парень», а Ермий, — сказал анахорет, и жилы на его лбу раздулись.
Поликарп, который уже видал несколько престарелых анахоретов, посвятивших себя созерцательной жизни и покаянию на святой горе, но которому никогда еще не приходило на ум, что среди этих отшельников мог находиться и сильный юноша, почувствовал, что гость его отца не так жалок, как заставляла предполагать его бедная одежда, и что он его оскорбил. Поэтому он сказал приветливым тоном:
— Так тебя зовут Ермием? Никто из нас не сидит, сложа руки, и работа — не позор. Какое же твое ремесло?
Этот вопрос взволновал молодого анахорета до глубины души, и Дорофея, заметившая это волнение, поспешила сказать с решимостью:
— Он ухаживает за своим больным отцом. Не так ли, сын мой? Петр не откажет вам в своей помощи.
— Конечно, нет, — подхватил сенатор. — Потом я зайду к нему вместе с тобою. Знайте, дети, отец этого юноши был знатным человеком и отказался от всех богатств, чтобы забыть мир, в котором он испытал много горя, и служит Богу своим способом, который мы должны уважать, хотя сами и не придерживаемся его. Присядь там, сын мой. Нам надо еще кончить одно важное дело, а потом я пойду с тобою.
— Мы живем высоко на горе, — сказал Ермий, заикаясь.
— Тем чище будет там воздух, — сказал сенатор. — Но стой! Может быть, старик остался один?.. Нет? Благочестивый Павел, говоришь ты, при нем? Тогда он в хороших руках, и ты можешь повременить.
Петр остановился на минуту в раздумье, потом подмигнул сыновьям и сказал:
— Антоний, ты пойди сейчас же поискать рабов; а ты, Поликарп, справься насчет рабочего скота. Ты обыкновенно не скупишься на деньги, но здесь вопрос в самой крайней цене. Чем скорее вы вернетесь с ответом, тем лучше. Исполнение не должно ковылять за решением, но должно следовать за ним, как звук за ударом молота. Ты, Марфана, изготовь лекарство против лихорадки и дай перевязок для раны. Вот тебе ключ.
— Я помогу ей, — воскликнула Сирона, которая всегда была готова оказать услугу при случае. Ей стало жаль больного отшельника, а Ермий являлся ей, кроме того, чем-то ей же самою открытым, к чему она уже невольно начала относиться с большим вниманием с того мгновения, как узнала, что он сын знатного человека.
Пока молодая женщина и девушка занялись у шкафа с лекарствами, Антоний и Поликарп вышли из комнаты.
Уже переступив порог, последний еще раз оглянулся и посмотрел долгим взором на Сирону. Затем он отступил с быстрым движением, затворил дверь и, тяжко вздохнув, сошел с лестницы.
Как только сыновья удалились, Петр снова обратился к ключнику и сказал:
— Что же случилось с рабом Анубисом?
— Да он… — отвечал Иофор. — Он ранен и несколько дней не будет в состоянии работать. Пастушка Мириам, эта дикая кошка, раскроила ему лоб серпом.
— И это я теперь только узнаю? — воскликнула Дорофея тоном упрека. — Что же сделали с девчонкой?
— Мы заперли ее на сеновале, — отвечал Иофор, и там она кричит и беснуется.
Хозяйка покачала укоризненно головой и сказала:
— Так вы ее не исправите. Пойди сейчас же и приведи ее ко мне!
Когда ключник ушел, она обратилась к мужу и воскликнула:
— Просто можно отчаяться в этих несчастных, когда видишь, как они поступают друг с другом. Тысячу раз я уже видела это! Нет приговора более жестокого, как если раб судит раба!
Иофор и одна из служанок привели Мириам в комнату.
Руки девушки были связаны толстой веревкой, а в ее черных, всклоченных волосах и на платье висели клочья сена.
Мрачный огонь пылал в ее глазах, и мускулы лица судорожно подергивались.
Когда Дорофея взглянула на нее, девушка выпрямилась и оглянулась вокруг, точно присматриваясь к своим врагам. Вдруг она заметила Ермия.
Губы ее побледнели, быстрым движением она высвободила свои маленькие руки из стягивавшей их петли, закрыла ими лицо и бросилась к двери. Но Иофор загородил ей дорогу и цепко схватил за плечо.
Мириам громко вскрикнула, а дочь сенатора, отставившая в сторону склянки с лекарствами и следившая с видом участия за всеми движениями девушки, подбежала к пастушке, оттолкнула руку старика, все еще не выпускавшего ее, и сказала:
— Не бойся, Мириам. Что бы ты ни сделала, отец может все простить.
Эти слова были произнесены с задушевностью и любовью сестры, и пастушка последовала без малейшего сопротивления за Марфаной к столу, на котором лежали планы, и остановилась там возле нее.
Какое-то время длилось общее молчание.
Наконец, Дорофея подошла поближе к пастушке и спросила:
— Что случилось с тобою, дитя мое, и как ты могла забыться до такой степени?
Мириам не понимала, что происходит с нею. Она ждала жестокой брани и побоев, даже оков и заключения, и вдруг эти кроткие слова, эти приветливые взоры! Упорство ее было сломлено, глаза ее встретились с добрым взглядом госпожи, и она сказала тихим голосом:
— Он уже давно все преследовал меня и хотел просить у вас разрешения на мне жениться; но он мне противен, и я ненавижу его, как и всех ваших рабов.
При последних словах глаза ее опять сверкнули диким блеском, и она продолжала с своей привычной горячностью:
— Лучше было бы, если бы я ударила его палкой, а не серпом, но я схватила, что попалось под руку, чтобы защищаться. Я не переношу, если мужчина дотрагивается до меня, мне это противно и страшно. Вот вчера я вернулась со стадом позднее обыкновенного, и когда подоила коз и собралась ложиться, все в доме уже спали. Вдруг Анубис загородил мне дорогу и начал что-то болтать про любовь. Я велела ему отойти, но он схватил меня рукой вот здесь за голову и хотел поцеловать. Тут у меня потемнело в глазах, я схватила серп, который висел как раз возле меня, и уж только когда Анубис повалился на землю и заревел, я увидела, что совершила злое дело. Как все это случилось, я и сказать не могу. Во мне есть что-то такое, что-то, — как мне сказать? — что меня гонит, точно ветер упавшие листья, и удержаться я никак не могу! Лучше всего дайте мне умереть, тогда вы сразу избавитесь от моей злости, и все тогда кончится.
— Как же можно так говорить? — прервала ее Марфана. — Ты дика и не знаешь удержу, но ты не зла.
— А спроси вон этого! — воскликнула пастушка и указала сверкающими глазами на Ермия, который в свою очередь смутился и потупил глаза.
Сенатор обменялся быстрым взглядом с женою. Они привыкли понимать друг друга без слов, и Дорофея сказала:
— Кто понимает, что он не таков, каким ему следует быть, тот уже на пути к добру. Мы приставили тебя
