— Я должен наверстать все то, что вы выпили раньше меня. Доклед, еще кубок!
— Необузданный, — упрекнула Клеопатра полушутя-полусерьезно, грозя пальцем. — Какой у тебя вид?
— Как у Силена без козьих ног, — отвечал Эвергет. — Доклед, дай мне зеркало, поищи там, куда смотрит царица, и ты его непременно найдешь. А, право, отражение, которое я вижу в зеркале, мне нравится. Я вижу там череп, на котором, кроме двух корон Египта, можно поместить еще третью, а внутри этого черепа столько мозгов, что ими можно было бы с избытком начинить головы четырех цариц. Я вижу еще острые глаза грифона [42], которые остаются такими даже и тогда, когда их обладатель выпил лишнее. Единственное, что его портит, так это толстые щеки, и если они будут увеличиваться, то грозят закрыть глазам доступ к свету. Этими руками этот молодец задушит при случае взрослого гиппопотама, а цепь, украшающая эту шею, длиннее в два раза той, которую носит самый упитанный египетский жрец. Я вижу в этом зеркале человека, выпеченного из другого теста, чем остальные люди, и если бы это изящное создание надело прозрачные ткани, что ты могла бы иметь против, Клеопатра? Птолемеи должны заботиться о ввозной торговле в Александрию. Это предвидел великий сын Лага, и какая же торговля могла бы быть с Косом, если бы я не покупал тончайшего бомбикса, когда даже ты, царица, кутаешься, как весталка, в тяжелые ткани? Венок мне на голову, еще другой и вина в кубок! Пью за благоденствие Рима, за твое счастье, Публий Корнелий Сципион, и твое, мой Аристарх, за наши критические мнения, за тонкие мысли и крепкие напитки!
— За крепкие мысли и тонкое питье! — быстро уточнил Аристарх, поднял кубок, блестящими глазами посмотрел на вино и медленно приблизил к нему свой изящный слегка выгнутый нос и тонкие губы.
— Ого, Аристарх, — заметил Эвергет, наморщив свой высокий лоб, — ты мне больше нравишься, когда следишь за точностью слов в твоих стихах и письмах, чем когда критикуешь гостей веселящегося царя. Тонкое питье следует пить понемножку, а это я предоставляю птицам, живущим в тростниках.
— Под тонким питьем, — спокойно ответил великий критик юного царя, поглаживая узкой рукой свои седые волосы, — под тонким питьем подразумеваю я такой напиток, как это вино. Пил ли ты что-нибудь подобное соку этого винограда из Антимиа, что предложил своим гостям твой высокий брат? Твой тост показывает в тебе сильного мыслителя и поклонника лучшего напитка.
— Хорошо сказано! — воскликнула Клеопатра, хлопая в ладоши. — Видишь, Публий, это была проба гибкости александрийского языка.
— Да, — прервал Эвергет, — если бы на войне сражались словами вместо копий, то господа ученые из Мусейона с Аристархом во главе выгнали бы из Александрии союзные войска Рима и Карфагена в два часа.
— Но ведь мы не на поле сражения, а за дружеской трапезой, — успокаивающим тоном ласково заметил царь. — Ты даже подслушал нашу тайну, Эвергет, и осмеял наших добрых черных египтян. Я бы охотно посадил на их место бледнолицых греков, если бы Александрия принадлежала мне, а не тебе, но для твоего праздника в них недостатка не будет.
— Неужели вам еще доставляют удовольствие эти вечные процессии гуськом? — спросил юноша, развалясь на ложе и подложив руки под голову. — Лучше я стану так пить, как Аристарх, чем созерцать в продолжение нескольких часов это великолепное зрелище. Только при соблюдении двух условий спокойно и терпеливо соглашусь я скучать, как обезьяна в клетке: во-первых, если такое зрелище доставит удовольствие нашему римскому гостю, Публию Корнелию Сципиону, хотя, с тех пор как нас ограбил дядя Антиох, наши торжества нельзя и сравнивать с триумфальными шествиями, а во-вторых, если вы позволите мне самому принять участие в предполагаемой процессии…
— Ради меня, мой царь, — промолвил Публий, — не надо никаких торжественных процессий, особенно таких, на которые я обязан смотреть.
— А мне они всегда доставляют удовольствие, — сказал Филометр. — Я никогда не устану смотреть на красивые группы и веселые толпы людей.
— И я! — воскликнула Клеопатра. — Меня бросает в жар и холод, даже слезы выступают на глазах, когда торжество разгорается в полную силу. Такая громадная масса, повинующаяся одной воле, действует всегда внушительно. Капля воды, песчаное зерно, один камень — ничтожны каждый в отдельности, но миллионы их, соединенные вместе, образуют моря, пустыни и пирамиды. Так и тысячи людей вместе производят сильное впечатление. Я не понимаю, Публий Сципион, что тебя, обладающего такой сильной волей, не увлекает эта могучая соединенная воля!
— Да разве в народном празднике может быть речь о воле? — спросил римлянин. — Здесь всякий подражает другому и повторяет слова другого; я же люблю сам пробивать себе дорогу и подчиняться только законам и обязанностям, которые возложило на меня государство, мое отечество.
— Я с детства привык видеть эти зрелища, — сказал Эвергет, — с самых лучших мест, и судьба наказала меня за это равнодушием ко всему подобному. Но бедняки видят всегда только носы, кончики волос и спины участвующих, и потому-то они всегда и восхищаются зрелищем, которого не видят. Публия Сципиона, как вы слышали, это тоже не занимает. Что ты скажешь, Клеопатра, если я сам приму участие в моем празднике, я говорю моем, потому что он устраивается в честь меня. Это было бы ново и забавно.
— Я думаю скорее ново и забавно, чем достойно, — заметила с горечью Клеопатра.
— Но ведь это-то и должно быть приятно, — засмеялся Эвергет, — потому что ведь я не только брат; но и соперника всегда приятнее видеть униженным, чем возвеличенным.
— Ничто не дает тебе права говорить так, — сказал царь тоном сожаления и мягкого упрека. — Мы тебя любим и, чтобы забыть все старое, просим тебя даже в шутках не упоминать об этом.
— И не порочь своего достоинства как царя и звания ученого неуместным шутовством, — прибавила Клеопатра.
— Наставница, знаешь ли, что я придумал? Я явлюсь, как Алкивиад [43], со свитой женщин, играющих на флейтах, и с Аристархом, который должен будет изображать Сократа. Мне всегда говорят мои друзья, что у нас с Алкивиадом много общего и мы похожи друг на друга.
Публий окинул глазами бесформенное, окутанное в прозрачные ткани тело молодого царственного кутилы, вспомнил о стройном красавце — любимце афинян, которого он видел на Илиссе [44], и насмешливая улыбка тронула его губы.
Оскорбительная улыбка эта не укрылась от Эвергета. Ничего так не любил молодой царь, как слышать, что его сравнивают с питомцем Перикла, но он затаил про себя свою обиду. Публий Корнелий Сципион был ближайшим родственником самых влиятельных людей на Тибре, и хотя Эвергет сам был царем, но воля Рима довлела над ним, как роковая воля божества.
Клеопатра заметила перемену в брате и, чтобы не дать ему заговорить и отвлечь его мысли на другое, весело сказала:
— Значит, процессия не годится? Ну так придумаем другой праздник в честь дня твоего рождения! Лисий, ты должен быть опытен в таких вещах. Публий мне рассказывал, что в Коринфе ты всегда руководишь всеми представлениями. Что посоветуешь устроить, чтобы Эвергета развлечь и самим повеселиться.
Коринфянин несколько минут молча смотрел на свой кубок, медленно двигая его по мраморному столику между устричными паштетами и молодой спаржей, потом, видя устремленные на него вопросительные взоры всех пирующих, сказал:
— В больших торжественных процессиях при Птолемее Филадельфе, описания которых, составленные очевидцами, дал мне прочесть вчера Калликсен Агатархид [45], были представляемы народу различные события из жизни богов. Останемся и мы в этом великолепном дворце и изобразим сами красивые группы по образцу тех, которые древние художники написали или изваяли, нужно только выбрать что-нибудь менее знакомое.
— Чудесно! — с оживлением вскричала царица. — На кого больше походит мой могучий брат, как не на Геракла [46], сына Алкмены, как его изваял Лисипп [47]. Поставим жизнь Геракла по лучшим образцам, и роль героя везде будет предоставлена Эвергету.
— Я принимаю, — согласился юный царь, ощупывая свои мускулы на груди и на руках. — И мое согласие вы должны считать за честь, потому что победителю гидры часто не хватало должной
