— Конечно. Как жаль, Клеопатра, что мы не живем больше вместе. Ни с кем, даже с Аристархом, не спорится и не болтается так хорошо, как с тобой. Если бы ты жила в Афинах при Перикле, ты была бы, может быть, его подругой вместо бессмертной Аспазии. Решительно, тебе не место в Мемфисе. На несколько месяцев в году ты непременно должна приезжать в Александрию, которая теперь стоит даже выше Афин.
— Я тебя опять не узнаю, — сказала Клеопатра, с удивлением смотря на брата. — Со смерти матери не видела я тебя таким нежным и родственно-внимательным. Тебе нужно, вероятно, что-нибудь очень важное?
— Видишь, какой черной неблагодарностью ты платишь мне, если я даю волю своему сердцу, как всякий другой. Ко мне очень подходит басня о мальчике-пастухе, к которому пришел волк. Я так редко поступал по-братски, что, когда я к тебе обратился как брат, ты мне не веришь и думаешь, что я притворяюсь. Если бы я хотел потребовать от тебя чего-нибудь особенного, я подождал бы до завтра. Ты знаешь, что, по обычаю нашей страны, даже слепой нищий не откажет в просьбе своему собрату в день рождения.
— Если бы мы знали, чего ты желаешь, то, конечно, охотно все исполнили, хотя ты вечно желаешь чего-нибудь необычайного. Кроме того, наше представление… Зоя, уведи, пожалуйста, девушек, мне надо поговорить с братом наедине. — После того как женщины удалились, царица продолжала: — Мне очень жаль, что лучшая часть празднества в день твоего рождения не удастся. Жрецы Сераписа злостно удерживают нашу Гебу. Асклепиодор спрятал ее и простер свою дерзость до того, что пишет нам, будто девочка похищена из храма по нашему приказанию, и требует ее возвращения именем всех жрецов.
— Ты не права. Наша голубка последовала на воркование своего голубка, который отнял ее у меня. Теперь они целуются в своем гнездышке. Я обманут, но не могу сердиться на римлянина, потому что его права выше моих.
— На римлянина? — спросила побледневшая Клеопатра, приподнимаясь со своего места. — Но это невозможно! Ты заодно с Эвлеусом и хочешь восстановить меня против Публия. Еще за ужином ты показал, что он тебе пришелся не по вкусу.
— Да, вот ты к нему теплее относишься. Но раньше чем я тебе докажу, что я не лгу и не шучу, хотел бы я узнать, чем так особенно выделяется этот римлянин, обладатель такого длиннейшего имени — Публий Корнелий Сципион Назика? Чем, кроме своей непомерной патрицианской гордости? Чем он лучше любого из твоих телохранителей-македонцев, не менее стройных, красивых и образованных, чем он? Мне этот Публий напоминает кислое яблоко, такой же терпкий и неприятный. Да разве поймет и оценит этот скудный ум всю прелесть твоих суждений и тебя, прекрасный философ! Все это ему столько же необходимо, сколько оды Сапфо нубийскому матросу.
— Именно то, — горячо возразила царица, — мне и дорого в нем, что он совсем не такой, как мы! Я хочу сказать, что мы всегда думаем по шаблону, всегда ходим только по той колее, которую проложил наш учитель; мы замыкаем наш ум в те формы, которые вылепили для нас другие, а когда начинаем говорить, то невольно повторяем риторические фигуры, заученные в школе. Ты разбиваешь эти оковы, но даже твой могучий ум носит на себе их следы! Напротив, Публий Сципион думает, говорит и смотрит совершенно независимо, и его здравый ум позволяет ему без труда и особого изучения находить истину. Его разговор бодрит меня, как свежий воздух, который я вдыхаю, выходя из накуренного фимиамом храма. Я невольно вспоминаю, каким лакомством после всех наших яств показались нам хлеб и молоко, что недавно принес крестьянин.
— Следовательно, он обладает всеми хорошими качествами, свойственными детскому возрасту, — перебил Эвергет. — Если это все, что пленяет тебя в римлянине, то скоро твой маленький сын с успехом его заменит.
— Не скоро! Раньше он должен вырасти, сделаться мужчиной, настоящим мужем с головы до ног, вот это Публий! Я верю, нет, я знаю, что он не способен ни на какой низкий поступок, что он не лжет ни языком, ни взглядом, что он не умеет притворяться и не показывает чувства, которого нет.
— Зачем так пылко, сестра? Жар этот совершенно излишен. Ты знаешь, что я сегодня в нежном настроении, что тебе такое возбуждение вредно, а римлянин вовсе не заслуживает, чтобы ради него ты выходила из себя. Этот молодец осмелился смотреть на тебя, как Парис на Елену до похищения. Он пил из твоего кубка, и сегодня вечером, конечно, продолжал вести себя в том же духе. Однако час тому назад он был в городе мертвых, чтобы из мрачного храма Сераписа увезти свою возлюбленную в светлый храм веселого Эроса.
— Ты должен это доказать! — крикнула царица в сильном волнении. — Публий мой друг…
— А я твой брат.
— Но ты чаще доказываешь противное, и теперь снова с ложью и обманом!
— По-видимому, ты научилась у своего не признающего философии друга выказывать свое неудовольствие чрезвычайно естественно, но я, повторяю, нежен сегодня, как котенок…
— Эвергет — и нежен! — принужденно засмеялась царица. — Нет, ты только подкрадываешься, как кошка к птице, и своей мнимой кротостью прикрываешь коварный замысел. К сожалению, я к этому давно привыкла. Сегодня ты говорил с Эвлеусом, а он ненавидит и боится Публия, и мне кажется, что вы задумали покушение на него. Но если вы осмелитесь бросить ему хоть один камень на пути, тронуть хоть один волос на его голове, то я вам покажу, что и слабая женщина может быть страшна. Немезида и Эринии, самые страшные из богинь, женщины.
Последние слова Клеопатра проговорила, стиснув зубы, и погрозила брату своим маленьким кулачком. Но Эвергет оставался невозмутимо спокоен.
Потом он сделал к ней шаг, скрестил на груди руки и сказал самым густым басом своего низкого голоса:
— Или ты влюблена до смешного в этого Публия Корнелия Сципиона Назику, или рассчитываешь воспользоваться им и его знатным родством на Тибре против меня.
Нисколько не испугавшись страшного взгляда брата, но еще более возбужденная, она быстро возразила:
— До этой минуты только первое, может быть, имело основание. Ведь что такое мой супруг? Но если ты будешь продолжать, как начал, то я подумаю, нельзя ли будет воспользоваться его расположением…
— Расположением! — вскричал Эвергет и расхохотался так громко и нагло, что Зоя, подслушивавшая у дверей, тихо вскрикнула, а Клеопатра отступила на шаг. — Как ты, умнейшая из умных, ты, которая слышишь, как растет трава, и чувствуешь в Мемфисе запах дыма от пожара в Александрии, Сирии и даже Риме, как ты, дочь моей матери, могла влюбиться в широкоплечего молодца, точно дочь купца или работница! Поверь, что этому невежественному Адонису, который пользуется своим странным обращением и влиянием только для того, чтобы производить пожар в сердцах, так же мало дела до Клеопатры, как мне до глиняного сосуда. Ты хочешь воспользоваться им на берегах Тибра, но он тебя опередил и, благодаря тебе, сообщает сенату все, что происходит на Ниле. Ты мне не веришь, потому что никто не верит охотно тому, что умаляет значение его собственной личности, да и почему бы, действительно, ты стала мне верить? Я охотно признаюсь, что не стесняюсь солгать, если ложью надеюсь взять больше, чем прославленной правдой. Пусть она по учению твоего излюбленного Платона родственна земной красоте, обе часто одинаково бесполезны. Прекрасное и полезное едва в десяти случаях из тысячи согласуются друг с другом. Но пора, слышишь звук трубы? Если тебе нужны доказательства, что римлянин за час до прихода к тебе увез маленькую Гебу и поместил ее у ваятеля Аполлодора, то приходи завтра ко мне рано утром, после первого жертвоприношения. Ведь ты меня захочешь поздравить. Возьми также детей, я им приготовил подарки. Сегодня за ужином ты могла бы сама расспросить римлянина, но навряд ли он придет. Ночью Эрос дарит свои лучшие дары, а так как храм Сераписа запирается очень рано при заходе солнца, то Публий еще никогда не видел своей Ирены вечером. Могу ли я рассчитывать на твой приход с детьми утром?
Прежде чем Клеопатра успела ответить, опять послышался звук трубы.
— Это Филометр пришел за нами к ужину. Я предоставлю римлянину защищаться, хотя, несмотря на твои обвинения, я ему твердо верю. Сегодня утром я его серьезно спросила, правда ли, что он пылает страстью к прелестной Гебе, и он твердо это опровергнул. А когда я осмелилась усомниться в его чистосердечии, то услышала ответ, который сделал бы честь лучшему уму. Он относится к правде строже тебя. Быть правдивым, сказал он, не только красиво и справедливо, но и умно, потому что ложью можно
