Итак, он был пойман! Эта мысль показалась римлянину настолько унизительной, невыносимой, что он под влиянием негодования, оскорбленной гордости и страстного желания освободиться начал с силой стучать ногами в дверь и гневно закричал:
— Ты откроешь двери, я приказываю! Немедленно ты освободишь меня или, клянусь всеми богами…
Он не докончил угрозы, потому что в эту минуту открылась маленькая ставня в запертой двери, через которую жрецы курили в склеп фимиам.
В своем неистовстве Публий не слышал, как Клеа кричала ему:
— Послушай, Публий, послушай!…
Наконец он услышал и остановился. Клеа продолжала:
— Не угрожай мне, Публий. Ты раскаешься, когда выслушаешь меня. Молчи, не прерывай и знай, что каждый день перед восходом солнца эти двери открываются. Твое заключение продолжится недолго, ты должен этому покориться, потому что я заперла тебя для того, чтобы спасти тебя. Твоя жизнь в опасности. Глупостью называешь ты мою жизнь. Нет, Публий, она только разумна. Если ты силен как мужчина, то я сильна как женщина, и призрачные страхи меня не испугают. Суди сам, имею ли я основание бояться за тебя? Царь Эвергет и евнух Эвлеус подкупили двух чудовищ, чтобы тебя умертвить. Когда я искала Ирену, то случайно все узнала и видела собственными глазами этих ужасных волков. Я собственными ушами слышала их преступный замысел. Письмо на черепке подделка, я никогда тебе не писала. Это сделал Эвлеус; ты пошел на приманку и пришел в пустыню. Через несколько минут убийцы прокрадутся сюда искать свою жертву, но тебя, Публий, они не найдут, потому что тебя спасла Клеа, та самая Клеа, к которой ты раньше относился как друг, а потом похитил ее сестру. Та самая Клеа, которой ты только что угрожал, в этом плаще и шляпе похожа на юношу. Ее легко принять за тебя, и она пойдет в пустыню, и ее бедное сердце пробьет кинжал убийцы.
— Безумная! — вскричал Публий и всей своей тяжестью ринулся на дверь. — Что ты затеваешь, это безумие! Ты откроешь дверь, я приказываю. Как бы сильны ни были злодеи, я достаточно для того мужчина, чтобы защищаться самому.
— Ты без оружия, Публий, а у них с собой петли и кинжалы.
— Так открой дверь и оставайся со мной до рассвета. Это низко, это безбожно посягать на свою жизнь! Сейчас же открой двери, я прошу тебя, я приказываю!
В другое время эти слова произвели бы действие на трезвый ум Клеа, но все потрясения минувшего унесли в своем головокружительном вихре покой ее души.
Одна мысль, одно решение, одно желание овладело ею вполне — закончить свою жизнь, уже богатую жертвами, величайшею из них: отдать свою жизнь не только для счастья Ирены и спасения римлянина, но главным образом потому, что ее прельщала мысль окончить ее так великодушно. Она, бедная девушка, покажет Публию, на что способна женщина, которой он пренебрег ради другой. В этот момент смерть не показалась ей несчастьем, ее ум, возбужденный пережитыми волнениями, уже не мог спокойно обсуждать последствия столь необдуманного намерения.
Бесполезны были бы теперь старания подействовать на нее логическими доводами или просьбами. Она уже не властна была над собой и своими чувствами, охваченная безумным желанием умереть за других. Ей казалось ее решение высоким и прекрасным и наполняло ее любовью и гордостью. Напрасны были мольбы, но они ее тронули, и с мягкостью, поразившей Публия, она сказала:
— Молчи, Публий, и выслушай меня. Ты благороден и, конечно, ты мне благодарен за спасение твоей жизни.
— Я благодарен тебе и до последнего моего дыхания я не забуду этого, но открой двери, умоляю тебя, заклинаю тебя…
— Слушай меня до конца, времени мало; выслушай меня до конца, Публий! Моя сестра Ирена последовала за тобой. Об ее красоте мне нечего тебе говорить, но как добра она, как светла ее душа, ты этого еще не знаешь и не можешь пока знать, но ты сам в этом убедишься. Слушай дальше, она бедна так же, как я, но она дитя благородных родителей. Клянись мне теперь, клянись — нет, ты не должен меня прерывать, — клянись мне головой твоего отца, что ты ее никогда не оставишь, что ты с ней поступишь так, как с любимой дочерью твоего лучшего друга, твоего брата.
— Клянусь, и клянусь жизнью, человека, чья голова мне священнее имени богов, сдержать свою клятву. Но теперь, прошу тебя, приказываю, открой мне двери, Клеа, чтобы мне не потерять тебя и чтобы я мог тебе сказать, что мое сердце принадлежит тебе, тебе одной, что я тебя люблю, люблю безгранично.
— Ты поклялся, — воскликнула девушка в сильнейшем возбуждении, заметив в пустыне движущиеся тени, — и ты поклялся головой твоего отца! Не допусти же Ирену раскаяться, что она пошла за тобой. Люби ее так, как в этот час ты думаешь, что любишь меня, твою спасительницу. Помните оба о бедной Клеа, которая охотно жила бы для вас и теперь умирает за вас. Не забывай меня, Публий! Раз, единственный раз я открыла сердце для любви… О как я любила тебя, Публий, с болью и мукой, и таким счастьем, какого никогда не испытала ни одна смертная, и вот ради этой любви я отдаю себя на смерть.
Вне себя, словно в опьянении, бросила она эти слова римлянину, как торжественный похоронный гимн.
Но почему молчит он теперь? Разве не открыла она ему сокровеннейшие тайны своей души и не допустила его в святая святых своего сердца?
Если бы Публий разразился градом упреков и просьб, она, не слушая его, бросилась бы в пустыню, но его молчание привело ее в полное недоумение.
Так она не могла уйти от него, и она уже готова была снова позвать его, но невольно остановилась.
Невероятная ярость захлестнула душу Публия. В отчаянии он метался по своей тюрьме, как вдруг взгляд его упал на железный лом, оставленный рабочими при похоронах Аписа.
Как утопающий хватается за плывущее бревно, так и Публий бросился к этому орудию и, не отвечая Клеа, изо всех сил старался просунуть рычаг между створном дверей.
Снаружи все замолкло.
Может быть, безумная женщина уже кинулась навстречу убийцам, а дверь была тяжела и не поддавалась его усилиям. Но он должен ее выбить. Бросившись на землю, римлянин подставил плечо под рычаг и всей тяжестью своего тела навалился на железо. Кости его трещали, и жилы, казалось, сейчас лопнут. Наконец дверь поддалась. Второй-третий раз напряг он все свои молодые силы, и вот дерево хрустнуло в связках, и половинки дверей отлетели. Клеа, охваченная ужасом, бросилась навстречу убийцам.
Публий вскочил на ноги, вырвался из своей тюрьмы на свободу и в несколько прыжков догнал Клеа. Но тщетно требовал он, чтобы девушка остановилась. Тогда сурово и решительно он преградил ей дорогу.
— Ты не сделаешь ни одного шага дальше. Я приказываю это тебе!
— Я пойду туда, куда иду, — отвечала девушка в страшном возбуждении. — Сейчас же отпусти меня!
— Ты останешься здесь, останешься здесь со мной! — угрожающе проговорил Публий и, схватив ее за локти, сжал их пальцами, точно железными кольцами. — Я мужчина, а ты женщина. Я тебя научу, кто здесь должен повелевать и кто — повиноваться.
Гнев и негодование вложили эти слова в уста юноши, а когда Клеа со всей своей далеко не женской силой попыталась вырваться, тогда он сильно, хотя осторожно, согнул ее руки и медленно заставил ее встать перед ним на колени.
Сделав это, Публий выпустил ее, но она закрыла лицо руками и громко зарыдала от негодования и сознания своей слабости.
Пораженный ее плачем, римлянин стал просить ее изменившимся голосом:
— Встань теперь. Разве тебе так тяжко покориться вол? мужчины, который не хочет и не может тебя оставить и которого ты любишь?
Как нежно и как ласково звучат эти слова! Клеа подняла глаза на Публия, и весь гнев ее пропал и обратился в благодарное умиление. Она припала к нему головой и тихо плакала.
— Мне всегда приходилось полагаться только на себя, — говорила она, — и руководить другими, но я вижу, что гораздо упоительнее покориться любимому человеку, и тебе я буду повиноваться вечно.
