великого героя Рамсеса, заставившего склониться перед собой непокорные головы, и восторгались его боевыми успехами.
На поле боя стали собирать убитых и раненых. В числе раненых был и Мена.
Рамери нигде не нашли; но через несколько дней выяснилось, что он попал в плен к врагу, и его тотчас же обменяли на дочь данайского царя, жившую в палатке Мена.
Паакер исчез. Его золотисто-рыжие кони, на которых он выехал в день боя, были найдены подле разбитой и залитой кровью колесницы.
Египтяне овладели Кадешем, и хеттский царь Муталлу предложил фараону вступить в мирные переговоры как от своего имени, так и от имени своих союзников. Но Рамсес отказывался от переговоров и стоял на своем: мир он подпишет не здесь, а на границе Египта.
У побежденных не было выбора, и послам хеттского царя – сам он был тяжело ранен – вместе с двенадцатью вождями крупнейших племен, объединившихся против фараона, пришлось покорно примкнуть к победному шествию Рамсеса. Им оказывали всяческие почести, обращались с ними по-царски, то тем не менее они были всего-навсего лишь пленниками фараона.
Рамсес, терзаемый мрачными предчувствиями, не хотел терять времени. Несмотря на свою победу, он был печален, что не соответствовало его жизнерадостному характеру. В первый раз египтянин, приближенный фараона, предал его врагу. Поступок Паакера поколебал его доверие к людям, и, кроме того, хеттский царь в послании с просьбой о мире намекнул, что и в своей стране Рамсесу придется наладить кое-что силой оружия.
Фараон чувствовал себя гораздо сильнее Ани, жрецов и всех в Египте, но его мучила необходимость относиться к людям недоверчиво, а всякую неопределенность и неизвестность он переносил тяжелее любого горя.
Его неудержимо тянуло назад, в Египет.
И еще одно обстоятельство отравляло ему радость победы: Мена, которого он любил, как родного сына, который понимал каждое его движение, а взойдя на колесницу как бы становился частью его самого, уже не правил больше его конями. По приказу начальника войска он был отстранен от этой должности. Мучительнее всего было то, что Рамсесу самому пришлось утвердить этот приговор, справедливый и даже слишком мягкий, потому что человек, бросивший на произвол судьбы своего повелителя ради личной мести, заслуживает смертной казни.
Со времени схватки Мена с Паакером Рамсес больше не видел своего тяжело раненного возничего, но всегда участливо справлялся о его здоровье.
Печальная задумчивость была всегда чужда веселой, решительной и бодрой натуре фараона, и даже в часы сильной усталости никто не видал его погруженным в мрачные размышления. Теперь же он нередко затуманенным взором смотрел вдаль и вздрагивал, словно его разбудили, когда к нему кто-нибудь приближался. Сотни раз глядел он смерти в лицо и смело выдерживал ее грозный взгляд, как и взгляд всякого другого врага. Но теперь он уже почувствовал леденящую руку этого всемогущего недруга, стиснувшую его сердце. Ощущение собственной беспомощности, невольно овладевшее им, когда он, подобно листку во власти ветра, несся по воле своих неуправляемых коней и спасся только чудом, упорно не покидало его!
Чудом ли? Неужели сам Амон в облике человека явился на его зов? Неужто он действительно сын бога солнца, и в его жилах течет божественная кровь?
Боги явили ему необычайную милость, но все же он всего лишь человек – об этом свидетельствовали страдания, причиняемые ему раной, а также обман, жертвой которого он стал. Да, он должен был признаться в душе, что чувствовал он себя, как помилованный на плахе. Он был человеком, таким же, как все другие люди, и хотел быть им! Его радовал мрак, окутывающий его будущее, радовали собственные маленькие слабости, присущие и тем, кого он любил, и, наконец, сознание того, что при прочих равных условиях он делает все же больше, чем они.
Вскоре после победы, когда все важные горные перевалы и укрепления в Сирии были заняты его войсками, он двинулся в Египет, сопровождаемый властителями покоренных народов.
Двух своих сыновей он отправил в Мегиддо к Бент-Анат, чтобы они проводили ее морем в Пелусий. Он знал, что военачальник порта этой пограничной крепости на востоке его государства предан ему, а поэтому приказал передать дочери, чтобы она не покидала корабль до его прибытия, надеясь тем самым защитить ее от возможных посягательств везира.
Значительная часть военных припасов, снаряжения и раненых также была отправлена в Египет морем.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Прошло около трех месяцев со времени решающей битвы при Кадеше.
В Пелусий, в этих вратах Египта, защищающих страну от всех армий, идущих с востока, ожидали фараона, победоносно возвращавшегося домой со своим войском.
К его прибытию готовили пышный прием, и с особым усердием руководил этими торжественными приготовлениями, несмотря на свою обычную вялость, везир фараона Ани.
Его колесницу видели повсюду: то среди рабочих, украшавших цветами триумфальные арки, то возле рабов, убиравших гирляндами деревянных львов, сооруженных специально для этого случая; но дольше всего он задерживался у огромного, спешно воздвигаемого на месте бывшего лагеря гиксосов деревянного дворца, где должна была произойти торжественная встреча. Здесь же фараону с его семьей предстояло жить.
Согнав сюда несколько тысяч рабочих, везиру удалось возвести этот дворец за каких-нибудь две или три недели. Предусмотрено было все, что только могло порадовать глаз фараона, любившего блеск и роскошь.
Широкая парадная лестница вела из большого сада, разбитого буквально на пустом месте, в целую анфиладу комнат, за которыми открывался огромный зал.
Зал этот был необычайно высок, а потолок его, изображавший звездное небо, где на синем фоне сияли тысячи сверкающих звезд, покоился на огромных колоннах. Одни из них были сделаны в виде финиковых пальм, другие – в форме ливанских кедров. Пальмовые листья и хвоя кедров были искусно изготовлены из раскрашенной материи. Изящные арки из голубоватой ткани повисли между колоннами над всем залом. А у задней, восточной стены ткань эта была собрана складками в виде раковины, усеянной зеленым и синим бисером, перламутром, прозрачными пластинками слюды и другими украшениями, являясь своеобразным балдахином над высоким троном. Сам трон представлял собой щит, охраняемый двумя львами, образовывавшими его подлокотники, а ножки были сделаны в виде четырех связанных пленных азиатов, изнемогающих под бременем щита.
Тяжелые ковры, устилавшие пол, изображали морское дно: на голубом фоне виднелись причудливые раковины, рыбы и морские растения. Для вельмож государства и военачальников вокруг столов тонкой работы было расставлено триста кресел.
Во дворе висели тысячи ламп в форме лилий и тюльпанов; около лестницы стояли огромные корзины, полные роз, – ими должны были усыпать пол перед фараоном, когда он войдет во дворец.
Спальни фараона и членов его семьи тоже были роскошно убраны. Стены покрывала пурпурная ткань, затканная золотом, легкие облака белой материи, слегка отливавшей голубизной, покрывали потолки, а полы вместо ковров были застелены шкурами жирафов.
Ближе к городу располагались помещения для гвардии и телохранителей, а также конюшни, отделенные от дворца садом.
Сверкающий позолотой павильон, весь убранный цветами, предназначался для тех коней, что были запряжены в колесницу фараона во время сражения при Кадеше, – Рамсес посвятил их богу солнца.
Везир Ани вместе с Катути обходил роскошные покои этого спешно сооруженного здания.
– Мне кажется, все удалось как нельзя лучше, – заметила вдова.
– Одного только не пойму, – сказал Ани. – Чему я должен больше удивляться: то ли твоей изобретательности, то ли твоему тонкому вкусу?
– Оставь это, – улыбнулась Катути. – Если во мне что-нибудь и заслуживает похвалы, так это мое усердие на службе тебе. Чего только не пришлось придумывать, изобретать, учитывать в этой противной болотистой местности, где воздух кишит омерзительными насекомыми, пока удалось построить этот дворец!
