проклинаем его, мы…
Бент-Анат переводила взгляд с дрожавшего от возмущения Амени на Пентаура. Кровь то приливала к ее лицу, то исчезала, как свет и тень в пальмовой роще, волнуемой ветром в полуденную пору.
Поэт сделал шаг к Бент-Анат.
Она почувствовала, что сейчас он заговорит, станет оправдывать ее поступок и погубит себя.
Царевной овладело чувство глубокого сострадания, неизъяснимый страх закрался к ней в душу, и, прежде чем Пентаур успел открыть рот, она медленно опустилась на колени перед Амени и едва слышно прошептала:
– Я преступила закон и осквернила себя – так сказал ты, и Пентаур сообщил мне это перед хижиной парасхита. Сними с меня пятно осквернения, ибо я коснулась нечистого!
В одно мгновение угас гнев, сверкавший в глазах Амени. Приветливо, почти ласково, смотрел он теперь на царевну у своих ног. Затем, благословив девушку, он повел ее к алтарю, где она исчезла в облаке курений, велел умастить ее девятью святыми маслами и приказал ей немедленно ехать во дворец фараона. Вина ее, сказал он ей, еще не прощена, но скоро она узнает, какими молитвами и обрядами можно окончательно смыть позор осквернения. Об этом он будет просить богов в святилище храма.
Во время всей этой церемонии хор жрецов во дворе продолжал распевать скорбные гимны.
Собравшийся у ворот народ слушал эти молитвы, прерывая их время от времени пронзительными жалобными воплями – в толпе уже поползли какие-то смутные слухи о случившемся.
Солнце начало клониться к закату. Скоро посетителям Города Мертвых предстояло покинуть его. А Бент-Анат, появления которой с нетерпением ожидал народ, все еще оставалась в храме. Прошел слух, будто дочь фараона проклята за то, что она принесла лекарство заболевшей внучке парасхита. Прекрасную светлокожую Уарду знали многие.
Среди любопытных, собравшихся у ворот храма, было много бальзамировщиков, каменщиков и другого простого люда, жившего в некрополе. В них уже проснулся мятежный дух египтян, протестующих против всякой несправедливости, и возмущение росло с каждой минутой. Раздавались проклятия по адресу гордых жрецов, люди осуждали бессмысленный и унизительный обычай. Какой-то подвыпивший солдат, вскоре снова скрывшийся в винной лавке, откуда он вышел, стал зачинщиком мятежа: он первый поднял тяжелый камень, чтобы швырнуть его в обитые бронзой ворота храма. Несколько мальчишек с гиканьем и криком последовали его примеру. Даже степенные люди, разгоряченные воплями женщин, пустили в ход камни, оглашая воздух проклятиями.
Из-за ворот храма по-прежнему доносилось заунывное пение жрецов. Но когда шум толпы стал нарастать, ворота вдруг распахнулись, и из них торжественно вышел сам Амени в полном облачении, сопровождаемый двадцатью жрецами, которые несли на плечах изображения богов и священные символы. Толпа затихла.
– Зачем вы мешаете нашим молитвам? – громко и спокойно спросил Амени.
В ответ раздались беспорядочные выкрики, среди которых можно было только разобрать часто повторяемое имя Бент-Анат.
Амени, сохраняя непоколебимое спокойствие и высоко подняв изогнутый жезл, воскликнул:
– Дайте дорогу дочери Рамсеса! Она искала у богов, равно видящих вину самых знатных и самых ничтожных, очищения от скверны и обрела его. Боги вознаграждают благочестивых, но они же карают всякого, преступившего закон. Преклоните же колена и вознесем молитву богам, дабы они простили вас и ниспослали вам и детям вашим свою милость.
Амени велел одному из жрецов подать священный систр [69] и высоко поднял его над головой. Стоявшие позади него жрецы запели торжественный гимн, толпа упала на колени и замерла, пока не смолкло пение и верховный жрец не заговорил снова.
– Боги благословляют вас через меня, их служителя. Уходите отсюда и дайте дорогу дочери Рамсеса!
После этого он удалился в храм, а стража, уже не встречая сопротивления, очистила от толпы ведущую к Нилу аллею сфинксов.
Когда Бент-Анат взошла на свою колесницу, Амени сказал ей:
– Ты-дочь фараона. Дом твоего отца держится на плечах народа. Стоит пошатнуть древние законы, заставляющие народ повиноваться, и толпа взволнуется, подобно этим вот безумцам.
Амени ушел. Бент-Анат медленно разбирала вожжи. Она не отрывала глаз от поэта – он стоял, прислонившись к колонне, устремив на нее взор, сияющий счастьем. Она умышленно уронила на землю плеть, чтобы он мог поднять ее и подать ей, но напрасно-Пентаур ничего не заметил. Подскочил один из скороходов и подал царевне плеть. Лошади рванулись и, заржав, помчались по дороге.
Словно зачарованный, стоял Пентаур у колонны, пока не затих шум колесницы, катившей по каменным плитам аллеи сфинксов, и зарево пламенеющего заката не окрасило восточные склоны гор в нежно- розовые тона.
Лишь гулкие удары в бронзовый диск, далеко слышные в вечерней тишине, вывели поэта из оцепенения. Прижав левую руку к сердцу, а правую ко лбу, он пытался собрать свои блуждающие мысли.
Удары гонга призывали Пентаура к исполнению его обязанностей: в этот час он читал молодым жрецам лекции по риторике.
Низко опустив голову, поплелся он к открытому дворику, где его ожидали ученики. Но на этот раз он даже не обдумал заранее свою лекцию – его ум и сердце были полны воспоминаний.
В душе его царил один вдохновенный образ. Это был образ прекрасной женщины, которая, сияя царственным величием и дрожа от уязвленной гордости, бросилась ради него на колени перед верховным жрецом.
Пентауру казалось, что поступок царевны придал всему его существу какое-то новое благородство, а взгляд ее наполнил его каким-то внутренним светом. Казалось, ему стало легче дышать, а ноги его словно обрели крылья.
В таком состоянии вошел он к своим ученикам.
Увидев знакомые лица, он тотчас вспомнил, о чем ему предстоит говорить. Любимый ученик Пентаура Анана подал ему текст, о котором он вчера обещал рассказать.
Прислонившись к стене, Пентаур развернул свиток папируса, взглянул на покрывающие его письмена и вдруг почувствовал, что сегодня он не в состоянии читать лекцию.
Сделав над собой усилие, чтобы собраться с мыслями, он поднял глаза, пытаясь найти нить рассуждений, оборвавшуюся в конце вчерашнего урока. Но ему казалось, будто между вчерашним и сегодняшним днем разлилось широкое море и бурные волны захлестнули его память, лишили его способности думать.
Ученики, сидевшие против него на соломенных циновках, поджав под себя ноги, с удивлением смотрели на своего всегда столь красноречивого, а сегодня такого молчаливого учителя и недоуменно переглядывались.
Один молодой жрец шепнул своему соседу:
– Он молится.
Анана с безмолвной тревогой следил за сильными пальцами своего учителя: они так сжимали свиток, что непрочный папирус, казалось, вот-вот рассыплется.
Пентаур опустил глаза. Он нашел свою тему: взглянув вверх, он увидел имя фараона и его титул «добрый бог», начертанный на стене. Ухватившись за эти слова, он обратился к своим слушателям с вопросом:
– Как познаем мы доброту божества?
Он спрашивал одного ученика за другим, предлагая им развить эту тему так, как будто они говорят перед своей будущей общиной.
Несколько учеников по очереди встали и произнесли речи с большей или меньшей долей искренности и теплоты. Наконец, настал черед Анана. Взвешивая каждое слово, он прославил мудрую красоту одушевленного и неодушевленного существа, в котором воплощается доброта Амона [70], Ра [71], Пта [
