— Он объяснил вам, почему пришел умирать сюда?
— Поначалу нет, но потом объяснил.
— Тогда и вы мне скажете потом. Перескажите разговор в главных чертах.
— Хорошо.
Сосняк сменился орешником, и Симеони различил еле слышное ржание. Он перешел ручей, ставя сапоги на выступающие в воде камни, и подождал, пока на другой берег переберется Михаэлис. И только тогда сказал:
— Ульрих объяснил, что умирает от опасной заразы, которую принесла война. Его церковь на неопределенное время останется без руководителя. Он с грустью спросил Мишеля, окончательно ли тот отказался наследовать ему и возглавить невидимую церковь.
— И Нострадамус ответил «да».
— Конечно. Он был очень рассеян, видно было, что все его мысли заняты женой. Он ответил Ульриху, что вселенной движет любовь, а его церковь основывается на противоположном законе. Старик приподнял плечи и сказал приблизительно следующее: «Вера иллюминатов основывается на реализме. Космосом управляют слепые силы, которые подчиняются только математическим законам. Стремясь все на свете привести к своим меркам, человечество впадает в иллюзию. Христос — чистый дух, выражение глубинного единства числа «три». Чтобы сделать его сущность понятной, его превратили в бродячего проповедника, призванного разрешить проблемы горстки пастушьих племен. Мироздание гораздо сложнее, и им правят божества, равнодушные к материальной реальности. По-настоящему существует только абстрактное». Ульрих практически изложил основы теологии иллюминатов.
Теперь они уже видели лошадей, привязанных к тополю. Падре Михаэлис сурово взглянул на Симеони.
— Вы тоже были иллюминатом. Вы действительно верили в эту чепуху?
— Да, — ответил тот немного смущенно. — каббала, и естественная магия рождаются из сходных концепций. Я, Нострадамус и некоторые другие отошли от этих концепций, потому что мы верим в различие между добром и злом. А мысль Ульриха напрямую продолжает греческую философию, отличную от Аристотелевой. Вы хорошо знаете, как наш век почитает греков.
«Вот в чем корень зла», — подумал про себя падре Михаэлис, отвязывая свою лошадь от тополя. Иезуиты, бросая вызов господствующей культуре, умели далеко заглядывать.
— Скажите мне еще две вещи, — обратился он к Симеони. — Вы говорили мне о том, что Ульрих назначил Нострадамусу какое-то свидание после смерти. Какими точно словами он это сделал?
— Мишель продолжал твердить, что всем правят законы любви и влечения. Ульрих на это сказал: «Это не так, но может стать и так. Восьмое небо очень чувствительно к возмущениям равновесия и соотносит свои законы с законами тех душ, что имеют к нему доступ. Ты этот доступ имеешь, но твоя воля слишком слаба, чтобы нарушить равновесие. Может быть, если ты явишься в эту сферу в сопровождении своих заклятых врагов, связанных с тобой цепью истинной любви, у тебя появится возможность насадить твой закон. В противном случае закон останется моим и материальный мир перестроится под него. То, что в мире абстракции представляет собой совершенное равновесие, в асимметричном ему мире материи станет хаосом и регрессом. И это правда, как правда то, что Владыка Ужаса спустится к людям в тот год, который нашептал тебе Парпалус». Это все, что он сказал.
Михаэлис задумался над этими словами. Не все ему было ясно, но спрашивать у Симеони уточнений не хотелось. Пусть думает, что ему все известно. Поэтому он только сказал:
— Теперь мой второй вопрос. Почему Ульрих выбрал именно эту гробницу, чтобы умереть?
Симеони тоже отвязал лошадь, вскочил в седло и ответил:
— Ульрих всегда говорил нам, иллюминатам, что на земле существуют места, которые граничат с восьмым небом: это точки пересечения трехсот шестидесяти пяти сфер Абразакса. Не спрашивайте меня, что это означает. Я знаю только, что под земной корой есть провалы, расположенные в виде сети, по которым даже неинициированный может добраться до области, граничащей с Богом. Гробница триумвира — один из таких порталов. Об этом говорит наличие в ней сокровища.
— Какого сокровища? — спросил падре Михаэлис, на этот раз не скрывая живого любопытства.
— Кольца в форме змеи, кусающей себя за хвост. Оно бесценно. Его и искал падре Ришар с таким рвением, что заплатил за это жизнью. И я искал долгие годы. Мы нашли его на пальце Ульриха, когда он испустил дух без всякой агонии.
— И у кого оно теперь? У Пентадиуса или у Нострадамуса?
— У Нострадамуса. Пентадиус сбежал, пока мы говорили с учителем.
Михаэлис кивнул и пришпорил коня. Оба всадника стали удаляться от леса Боргоне по широкой троне, петлявшей среди плавных очертаний цветущих холмов. Свежий воздух и прелесть пейзажа веселили путников, весеннее солнышко пригревало, но не опаляло. Однако время от времени на глаза им попадались страшные приметы недавних отчаянных боев.
Сожженные дома, скелеты домашней скотины, разложившиеся трупы повешенных, все еще качающиеся на ветвях дубов. Жестокость имперских войск была известна всем, но здесь в глаза бросались прежде всего свидетельства фанатизма герцога Гиза. И Чивителла была живым тому свидетелем: в первом отбитом у испанцев городе герцог приказал истребить всех обитателей, от новорожденных до стариков. Все Гизы, начиная с самого представительного члена клана, кардинала де Лорена, воспринимали любое сражение, данное французским королем, как эпизод бесконечной схватки между добром и злом, в которой зло олицетворяла гугенотская ересь во всех ее проявлениях. Следовательно, систематическая жестокость являлась для них долгом.
В этом они находили полную поддержку у Павла IV, полупомешанного и вечно пьяного Папы, который ежедневно бросал кровавые лозунги против реформатов. Это разрушенное водянкой существо умудрилось убедить французского короля, что жестокость — единственный путь к спасению для христианства. Он даже кардинала де Лорена упрекал в проявлениях доброты в вопросах управления инквизицией, которой хотел командовать сам. По ту сторону Альп он находил уши, внимательные к его посланиям, а в крестьянах, имевших несчастье обитать рядом с театром военных действий, видел жертвы, предназначенные для его ненасытной ярости.
Падре Михаэлис ехал, не обращая внимания на ужасные картины, которые время от времени возникали среди роскошной, буйной зелени местных долин. Он опасался только одного вопроса, который Симеони ему уже задал и на который он обещал ответить на обратном пути. Проехав довольно большое расстояние, он услышал цокот копыт лошади Симеони, догонявшего его, и понял, что момент наступил. Он вздохнул и стал ждать вопроса.
— Падре, — сказал Симеони, — вы обещали мне вести от Джулии. Я очень волнуюсь за нее и почти не сплю. Когда я смогу ее увидеть?
— Успокойтесь, Джулия вне опасности. Вы прекрасно знаете, что я ее освободил и спрятал в надежном месте, чтобы оградить от преследований.
— Я знаю и вечно буду вам за это благодарен. Она все еще в убежище?
Падре Михаэлис утвердительно кивнул головой.
— Да, в Париже. Я спрятал ее в доме друга, преданного делу ордена иезуитов. Вы увидите ее сразу же, как только французские войска будут выведены из Италии и вы сможете свободно вернуться в столицу. Думаю, это вопрос нескольких дней.
— Не знаю почему, но вот уже целый год она не отвечает ни на одно мое письмо, хотя было время, когда я писал по письму в день.
— Очевидно, из осторожности. Она боится вас скомпрометировать.
Михаэлис наловчился врать, не меняя тона. Он велел Лорану Виделю перехватывать всю поступающую и уходящую корреспонденцию и читать ее, а потом сжигать. Такое одиозное решение было принято, чтобы не рисковать безопасностью молодой дамы. По крайней мере, Михаэлис заставлял себя верить в такое оправдание.
— Скоро я ее увижу, и это будет самый счастливый день в моей жизни, — прошептал Симеони и отстал от иезуита, словно боясь, что излишняя назойливость помешает сбыться его мечте.
Они уже были в виду Сузы, когда заметили, что из города выехал пышный кортеж. Он состоял из пехоты, аркебузиров и лучников, но вид у всех был отнюдь не воинственный. Казалось, они что-то
