работу. Первая: боюсь, то, что я принимал за подагру, на самом деле водянка. Я по нескольку дней не могу помочиться, и жидкость уходит в ноги, непомерно их раздувая. Я уже почти не могу передвигаться.
— Вам и не надо двигаться! — воскликнул Шевиньи, крепко прижимая к себе учителя, словно тот мог ослабеть прямо у него на руках. — Я сам могу приготовить яичный раствор и другие средства по вашим рецептам. А потом буду их разносить.
Мишель отрицательно покачал головой.
— А вот тут вступает в силу вторая причина моего бездействия. Со временем я убедился, что чуму порождает война. Война, чума и голод составляют единый цикл, который венчается смертью. Пахучие эссенции и прочие средства не смогут остановить заражение. Это сможет только мир. Но мир — не лекарство.
— Но теперь-то мир, — заметил Шевиньи.
Триполи застыл на месте.
— И это вы называете миром? Реформатскую церковь преследуют, и она может собираться на молитву только в немногих загородных замках. Все эти доморощенные милиции под командованием Фоссанов, Порселе и Ришелье, которые надо бы распустить, законсервировали оружие и продолжают маршировать парадом. Во всей стране царит двойная мерка и двойная мораль.
Шевиньи приподнял бровь.
— Сударь, мне кажется, что вы, известный гугенот, снова вернулись к должности командующего войсками в регионе. На что же вы жалуетесь?
— Молодой человек, уж не хотите ли вы, чтобы я прямо здесь выпустил вам кишки и бросил ваш труп на корм собакам?
— Успокойтесь, друзья, — вмешался Мишель.
И тут совершенно неожиданное обстоятельство заставило всех замолчать. Возле собора какой-то больной отчаянно сопротивлялся санитару и не желал, чтобы его грузили на телегу. Ясно было, что он ни за что не хотел оказаться погребенным под горой зачумленных трупов. У волонтеров была дурная привычка сваливать на одну телегу мертвых и умирающих, особенно если они видели, что умирающие не дотянут до лазарета.
Умирающий ревел, как бык, которого режут, и сопротивлялся с завидной энергией. Ему удалось соскользнуть с телеги, хотя длинная окровавленная рубаха мешала двигаться. Он увернулся от alarbres, но оказался лицом к лицу с могильщиком в лохмотьях, с палашом в руке. Могильщик попытался палашом зацепить беглеца, но тот быстро выхватил оружие у него из рук, не обращая внимания на глубокую рану, открывшуюся на предплечье. С палашом в руке он стремглав побежал к площади. Санитары ругались, но вдогонку за ним не бросились, видимо, решив, что далеко он не уйдет.
Зачумленный и вправду сразу замедлил бег, ибо нога его увязли в белом песке, который надувало порывами неощутимого ветра. Поравнявшись с Мишелем, Шевиньи и Триполи, он едва держался на ногах, однако это не мешало ему угрожающе потрясать палашом.
Мишель вздрогнул, когда этот живой призрак оказался рядом с ним. Лицо исхудавшего и сгорбленного умирающего было все в крови и в гное, запавшие глаза лихорадочно блестели, и все же характерные асимметричные черты трудно было не узнать.
— Пентадиус! — воскликнул Мишель, охваченный ужасом и жалостью.
Тот резко остановился, словно невидимый крюк зацепил его за спину. Дрожа всем телом и бормоча что-то невнятное, он на миг застыл на месте, потом резко бросился на Мишеля, крепко сжимая палаш.
Мишель попытался отступить, но у него отнялись ноги. Он услышал крик:
— Ах ты, негодяй!
Это Триполи молниеносно выхватил шпагу из ножен и, плашмя ударив Пентадиуса по руке, выбил у него палаш. Потом легким уколом вонзил шпагу ему в живот и резкими толчками погрузил в тело. И без того окровавленная рубаха обагрилась новым потоком крови.
Не издав ни звука, Пентадиус упал навзничь. Триполи вытащил шпагу. Мишель уловил искру, блеснувшую в диких глазах умирающего, и наклонился над ним.
— Зачем ты явился сюда, несчастный?
Пентадиус скривил губы. То, что ему, собрав последние силы, удалось прошептать, услышал только Мишель.
— Я пришел… за тобой… Придет смерть белая, белее снега…
Приступ рвоты не дал ему закончить фразу. В следующий миг глаза Пентадиуса закрылись навсегда.
Мишель был настолько потрясен, что ему показалось, вот-вот наступит очередной бред. Он едва расслышал слова Триполи:
— Будь у меня время, я бы отрезал тебе голову и подвесил к колокольне!
Шевиньи заботливо поддерживал учителя за талию.
К действительности Мишеля вернул осипший от вина голос одного из alarbres, подошедшего к ним.
— Вот он где, черт бы его побрал! Ну никак не хотят умирать! А вам, господин капитан, лучше бы выбросить от греха подальше вашу шпагу: еще заразитесь!
Он выждал, пока напуганный Триполи отбросит шпагу подальше, и продолжал:
— Не знаю, кто он такой, сумасшедший или колдун. Он шнырял по Салону в поисках не то мышиной крови, не то еще какой-то гадости. И я своими глазами видел, как он, найдя, что искал, открыл на плече надрез в виде креста и залил туда жидкость. И вот вам результат: заболел в ту же минуту. Эти колдуны верят, что их магия все еще работает. Это в наше-то время!
Последняя фраза доконала Мишеля. Он вдруг почувствовал себя старым и бесконечно усталым.
— Отведите меня домой, — шепнул он Шевиньи.
Он поблагодарил Триполи и распрощался с ним, и секретарь повел его к кварталу Ферейру. По дороге оба не проронили ни слова. Город представлял собой невеселое зрелище, но не такое ужасное, как пару десятков лет назад. Теперь вошло в правило не бросать на улицах трупы и не собираться в процессии. Наличие проточной воды обеспечивало личную гигиену; одежду умерших сжигали. В результате выздоравливали очень многие. Цифра в пятьдесят погибших относилась в основном к дальним пригородам, где имели слабое понятие о гигиене. А глаза тех, кто жил в городе, были устремлены на небо: все ждали дождя, а не окончания гнева Господня. Дождь смоет всю грязь и отбросы, а вместе с ними и болезнь. Поэтому настоящей паники в городе не было.
Перед домом Мишеля дымились ароматическими смолами две бронзовые жаровни. Дверь им открыла Жюмель.
— Я боюсь за детей, — с тревогой сказала она. — Как ты думаешь, не уехать ли нам пока?
— А куда? Эпидемия повсюду, во всей Франции. После боев осталось слишком много непогребенных или плохо присыпанных землей тел. Здесь для нас безопаснее, чем в Арле или в Эксе.
— Но тебе совсем плохо! — воскликнула Жюмель, прижав руки к груди.
— Совсем чуть-чуть. У меня была скверная встреча, и, слава богу, все кончилось хорошо. Но моча по- прежнему не отходит. Мои бедные ноги, наверное, выглядят ужасно.
— Для меня они никогда не будут выглядеть ужасно.
Жюмель говорила мягко и спокойно, но в глазах у нее блестели слезы. Вежливо отстранив Шевиньи, она повела мужа в гостиную.
— Иди, тебе надо присесть. У нас гость, но я сразу же его отошлю.
— Гость? Случайно, не принц Рудольф Габсбургский? Я составил ему гороскоп, но он счел цену слишком высокой.
— Нет, какой-то молодой француз. Он говорит, что ты дружил с его отцом и что у него для тебя много известий.
— Тогда отдохну потом. Надо с ним увидеться.
В гостиной и вправду какой-то молодой человек разглядывал золотой кубок на потухшем камине. Его лицо поразило Мишеля, и он прошептал:
— Как занятно. Я с вами не знаком, но ваше лицо кого-то мне напоминает, не могу только вспомнить кого.
