Она сжала его руки.
— Не думай сейчас об этом, любимый, не время.
— Самое время. Ты любила меня?
— Да, очень.
— Но ты и ненавидела меня?
Жюмель разрыдалась. Он приподнялся на подушке.
— Ответь! Я хочу знать правду!
Она спрятала лицо в платок и прошептала, еле шевеля губами:
— Да, и ненавидела тоже. Я видела в тебе врага.
— Но почему? Почему?
Задыхаясь от слез, Жюмель не могла говорить. Она вскочила и выбежала прочь. Расстроенный падре Видаль посторонился, чтобы пропустить ее, потом вошел и встал возле кровати.
— Вы готовы к исповеди?
Мишель вздохнул, закрыл глаза и сказал:
— Готов.
Когда священник выходил из дома, вид у него был очень озадаченный. День прошел спокойно. Шевиньи и Кристина привели детей повидаться с Мишелем. Жюмель, проплакав весь день, подняться не захотела.
Когда наступил вечер, Мишель понял, что это последний вечер в его земной жизни. Он вытянулся на постели и отпустил разум в блаженное небытие. Ему не было больно, он не испытывал никаких неприятных ощущений. Освободившись от веса своего тела, он блуждал среди каких-то расплывчатых фигур, населявших сумрак. Ему казалось, что он парит, и с физической оболочкой его соединяет тонкая нить, выходящая из затылка. Он видел себя самого, распростертого на кровати, слабого и беспомощного, и в нем росло опьянение безграничной свободой. Это было странное состояние: ни материальное, ни духовное. Именно в этом состоянии он без труда за миг перелетел через пропасть, которая его ожидала. Под ним развернулся запутанный, непостижимый мир, полный кишения и бурления жизни: его новое обиталище.
На рассвете следующего дня нить оборвалась, и Мишель перестал быть земным существом. Он понял это потому, что все, что было скрыто во мраке, вдруг осветилось ярким светом и все размытые очертания стали четкими. Он бросил последний взгляд на свою оболочку, на неподвижное, безжизненное тело, окруженное близкими и друзьями в трауре. Потом увидел сверху — а может, и не сверху? — Салон, который когда-то так любил: дома, толпившиеся вокруг замка Эмпери и окруженные самыми прекрасными на свете полями, которым давал жизнь канал Крапонне. И вдруг под ним развернулись Франция, Италия, Германия, Испания, Англия… В воображении всплыли тени четырех гигантских всадников, чьи кони топтали и опустошали мир, который мог бы быть счастливым.
Но это было ничто в сравнении с тем, что может произойти, если Око Божье заключить в землю и раз и навсегда убить в мире женское начало. Эта мысль оторвала его от блаженного полета и ощущения постепенного растворения сознания. На восьмом небе его ждал поединок. Он собрался и ринулся в пропасть.
Не было ни страха, ни других чувств, кроме ощущения, что он Маг, творец и хозяин миров.
Темная фигурка с трудом пробиралась среди нагромождений льда, скользя на каждом шагу и не обращая внимания ни на гигантский эмбрион, спящий у нее под ногами, ни на его триста шестьдесят пять отражений.
Как только Нострадамус увидел копну рыжих волос, растрепанных невидимым ветром, у него сжалось горло. В этом странном мире ему приходилось пугаться, но то были страхи пустые. Настоящий страх начинался сейчас: ужас неминуемой встречи. Он страстно ждал этой встречи и смертельно ее боялся.
Когда фигурка приблизилась, сердце у Мишеля заколотилось в таком бешеном темпе, какого в земной жизни оно бы не выдержало. Он хотел заговорить, но не мог. Наконец какая-то неукротимая сила породила в горле крик:
— Магдалена!
— Привет, Мишель. Ну, как ты?
Нострадамус хотелось броситься к ней, но страх показать свою слабость перед Ульрихом удержал его на месте. Он смотрел на Магдалену полными слез глазами. Она была такая, как в Лa Зохе, в университетские его годы: те же веснушки, те же сияющие зеленые глаза, тот же вздернутый носик. На ней было простенькое легкое платье, никак не вязавшееся со здешним холодом и льдом. Хотя, в сущности, этот лед представлял не реальность, а состояние души.
Нострадамуса мучило желание попросить у нее прощения, но он почему-то сначала заглянул в темные глаза Жюмель. Они смотрели тепло, даже улыбались.
— Давай, Мишель, — сказала она. — Я знаю, тебе надо рассчитаться с большим долгом. Здесь у меня не получится ревновать.
— Спасибо, Жюмель, — прошептала Магдалена, подошла к Нострадамусу и протянула ему руку.
Он покрыл ее нежными поцелуями, а она сказала:
— Не надо мучить себя тем, что ты виноват передо мной. Прошло уже столько лет… Ты никогда не был злым. Если ты и причинил мне зло, то только потому, что, как и все мужчины, безотчетно разделял взгляды вот этого демона.
И она указала на Ульриха. Тот выглядел рассеянным: может, обдумывал возможные последствия происходящего.
А Нострадамус плакал, прижав к сердцу руку Магдалены. Он с нежностью выпустил ее из ладоней и сказал:
— Ведь я убил не только тебя, но и наших детей.
— Да нет же, вон они.
Магдалена указала на три звезды, сиявшие белым светом и хорошо видные на небе.
— Та, что в середине, — это я. Нет такой звезды, у которой не было бы души, и нет такой души, которая не была бы звездой.
Нострадамус судорожно разрыдался, притянул к себе Магдалену за плечи и обнял ее крепко-крепко. Он долго не выпускал ее из объятий, пока немного не успокоился и не вспомнил о Жюмель.
— Прости меня, — сказал он. — Думаю, ты меня понимаешь.
Она вздохнула.
— Конечно понимаю. Когда-то я тебе сказала, что Магдалена была намного сильнее меня. Она и сейчас сильнее. Она и есть ось той Троицы, которую ты хочешь воспроизвести. А обо мне не беспокойся, я всегда умела о себе позаботиться. У меня и в этом аду получится.
Тут Ульрих вышел из оцепенения.
— Какая трогательная семейная картинка! Это и есть враги, с которыми вместе ты будешь со мной драться, Мишель? Две дамочки, обе бывшие проститутки?
Нострадамус отстранился от Магдалены и скрестил руки на груди.
— Ты хорошо знаешь, что это они и есть. Ульрих, ты начинаешь бояться. Они любили меня, но в глубине души оставались моими врагами. С ними я и создам круг, который поможет перестроить Вселенную. И ты ничего не сможешь сделать. Маг не может быть настоящим Магом, если не обладает внутренней чистотой. Ты ею не обладаешь.
— А ты, значит, обладаешь?
