Глиф

Штайммель рухнула в кресло у кофейного столика, напротив Дэвис и Мелвина, и отхлебнула пива. Не мигая уставилась на Мелвина.

Его это обескуражило. Он повернулся к Дэвис:

– Ты мне здесь не нужна. Я не хочу, чтобы Аманда тебя увидела.

– Аманда, – повторила Дэвис. И сказала Штайммель: – Ее зовут Аманда.

Она произнесла имя в никуда.

– Всегда хотела быть А-мандой. Скажи мне, Мел, как она в постели?

– Ну все, хватит! Вон!

Ни та ни другая не шелохнулись, и тогда Мелвин сказал:

– Если через три секунды вы не исчезнете, я звоню в полицию.

Тут Штайммель извлекла пистолет и попросила Мелвина сесть и заткнуться.

замысловатое

Как и все истории, каждая из тех, что я предлагаю здесь, имеет другую сторону.[246] Изложение случаев из моей жизни, если позволите, – не простой гедонизм, не простая анархия. И я не занимаюсь корыстным и незатейливым разгромом тех или иных постструктуралистских идей, пусть такие идеи совершенно ослеплены собственным отражением, загипнотизированы и машинально-решительны при столкновении с университетской администрацией. Сам факт существования историй предполагает альтернативное прочтение. Все, что мне остается, – дать тексту шлем и презервативы и выпустить его в мир. После Хиросимы, Освенцима и Кровавой реки[247] нет больше простых истории, нет хороших районов, нет надежных смыслов. Смысл стал пространственной метафорой присутствия, в некотором роде постоянными самощипками: сплю я или нет? Но если ущипнуть слишком сильно, останется синяк, знак – знак, который можно истолковать как жест, и каждый жест есть просто жест, но он занимает пространство и поэтому должен иметь смысл, а любому смыслу мы дали определение выше, и – о, что за круг, что за круг, что за круг.

ах, когда-то, милый Боже,
вновь сомкнётся этот круг?[248]

Отец Чакон вернулся в комнату, напевая: «В клубе Ми – в клубе Ки – Микки Ма-у-са». Он встал у меня в ногах и принялся меня разглядывать. Я посмотрел на закрытую дверь у него за спиной.

– Твои новые родители спят в сарае, на заднем дворе. Я им сказал, что здесь, со мной, тебе будет теплее.

отрыв симулякра

После короткой и огорчительной заправки в Стратегическом авиационном командовании полковник Билл облетел всю центральную и южную Калифорнию, надеясь обнаружить своего ребенка. С двадцати тысяч футов, конечно, ничего не было видно, а с пятнадцати тысяч над улицами Лос-Анджелеса и Лонг-Бича – он сделал пару кругов – люди смотрелись муравьями (впрочем, для него они и были муравьями), но ребенка он не нашел. Чуть не столкнувшись с несколькими пассажирскими авиалайнерами и транспортным вертолетом, полковник Билл приземлился на военно-воздушной базе в Марче. Оттуда он покатил на своем «хаммере» к филиппинскому кафе неподалеку, в Морино-Вэлли, где взял яблочные оладьи и чашку черного кофе. Он разглядывал всех входящих посетителей. И от нечего делать болтал с хозяином – своим знакомым.

– Не знаю, где начать, Фердинанд, но почему бы не здесь, – сказал полковник Билл.

– Что ты ищешь? – спросил Фердинанд.

– Не могу сказать.

– Ал, секрет? У меня много секретов, и тут, и дома, в Маниле. Ты знаешь, что однажды меня обвинили в убийстве?

– В убийстве? Врешь?

– Не вру, – сказал Фердинанд. – Думали, я убил одного человека. Человек был враг моего отца. Дело было в тридцать третьем году. Но судили меня только в сороковом.

– Семь лет? И что, все это время ты сидел?

Фердинанд рассмеялся:

– Нет-нет.

– Значит, тебя отпустили. – Полковник Билл откусил оладью, Фердинанд кивнул. – Это ты убил?

Фердинанд рассмеялся:

– Меня отпустили.

Полковник Билл тоже усмехнулся.

– Когда я здесь, я ужасно скучаю по Филиппинам. – Фердинанд налил себе кофе и сделал глоток. – Понимаешь ли, там меня считают героем. Я возглавлял антияпонское сопротивление во Вторую мировую, знаешь. Участвовал в Батаанском марше смерти.[249]

– Сраные япошки.

Фердинанд кивнул.

– Ты много повидал, – сказал полковник Билл. – А теперь у тебя кафе и президентство.

– Да, и двести тридцать семь миллионов долларов. Люблю Америку.

Оба засмеялись.

* * *

Мелвин покачал головой.

– Подождите, я не понимаю, – сказал он. – У вас двенадцать ученых степеней на двоих, и вы ничего не придумали, кроме как разбить своей черепушкой ему лицо?

– Но ведь сработало, – сказала Штайммель.

– Так что вы хотите со мной сделать? – спросил Мелвин.

– Еще не решила. Но помни, Мел, терять нам нечего.

– Я учту.

Дэвис расхаживала по ковру перед окном.

– Штайммель, я не знаю, как быть. Понятия не имею, как мы найдем ребенка. Этот ребенок – знак, а я не могу отыскать его даже в своем метаперцептуальном поле. – Дэвис начала оседать. – А теперь я потеряла и Рональда. Он был хороший подопытный. Рядом с ним Уошо[250] казалась грызуном.

Штайммель оскалилась:

– Та обезьяна не разговаривала. Это был феномен Умного Ганса,[251] сама знаешь.

– Неправда! – крикнула Дэвис.

Мелвин усмехнулся.

– Над чем смеешься? – спросила Дэвис.

– Над вами.

– Скажи мне, Мелвин, что за фильмы ты пишешь? – спросила Штайммель с поддельным интересом.

– Я пишу боевики.

Штайммель улыбнулась и кивнула:

– Ясно. Ты пишешь эти дерганые, нудные, антиобщественные, низкопробные целлулоидные подтирки. Ну а я фотографирую идеи.

Дэвис насмешливо фыркнула:

– Да, Мелвин, тебе только фильмы о рыбах снимать. Как нам найти одного конкретного ребенка среди двадцати миллионов человек?

– Во-первых, судя по вашим рассказам, ребенок не среди двадцати миллионов человек. Ваш ребенок в руках у какой-то невероятной правительственной службы. Какое-то секретное шпионское общество держит вашего ребенка в каких-то тайных яслях.

– Пристрелить его, а? – спросила Штайммель у Дэвис.

– Он прав, – ответила Дэвис. – Наверно, они запрятали сосунка в какую-нибудь ракетную шахту.

– Можете уйти, когда захотите, – сказал Мелвин. – Я не стану звонить в полицию. Обещаю. Просто уйдите – и я скажу, что никогда вас не видел. Пожалуйста.