глаза. Словно и не было этих пятнадцати лет, Гилл слышал звук собственного голоса: «Но почему? Почему именно Норман? Самоуверенный, бездушный, холодный, не имеет даже представления, как нужно обращаться с людьми. Это я утверждаю как психолог! Нет, я не возьму не себя ответственность участвовать в полете, если командиром корабля будет назначен Норман». — «Так, значит, вы отказываетесь?» ворчал Андронов, притворяясь прямолинейным дурачком. «Нет, я не отказываюсь, но поймите же наконец…» В конце концов Гилл выдохся и дал Андронову убедить себя. Характеристика у Нормана безупречная, он первоклассный астронавт, пусть его манера держать себя несколько, гм, жестковата… Гилл вновь обрел дар речи и собирался возобновить спор, но Андронов внезапно изменил тактику. Изобразив на лице грустную мину, стал жаловаться на свою неблагодарную роль координатора. Так трудно выдерживать справедливую пропорцию представительства всех стран, участвующих в программе межпланетных исследований! Как ни крутись, всем не угодишь, и после отлета в космос очередной экспедиции остаются на Земле одни только недовольные. Получается, обижены все, а довольных нет. Когда пытаются сунуть свой нос люди весьма далекие и ничего не понимающие в космических делах, он, Андронов, к этому уже привык; но если такие асы, как Гилл, становятся на дыбы… нет, он будет просить не об отстранении Гилла, а о своей собственной отставке; и слепому ясно, что он, Андронов, состарился и уже не способен справляться со своими обязанностями.
Ну да. Однако ты, милый Андронов, остался там, а я отправился с Норманом. Гилл усмехнулся, и видение исчезло, словно испугавшись чего-то. «Да, я здесь и должен теперь умереть».
Впрочем, все это чепуха. Какая может быть связь между катастрофой и тем, что командиром «Галатеи» был Норман? Абсурд. А тебе, Гилл, очень даже хотелось, чтобы все кончилось крахом, признайся? Гм, близость смерти, кажется, делает подлецом. Но, к счастью, и вполне откровенным человеком, даже наедине с собой.
Гилл сформулировал донесение о случившемся, переключил приемник Большого Мозга на вербальную связь и продиктовал последние несколько фраз под аккомпанемент тяжелого дыхания приходящего в себя Нормана.
Багровая маска сморщилась от боли, вернувшейся одновременно с сознанием. Словно у новорожденного, мелькнуло сравнение. Да, в последние мгновения перед тем, как сделать первый вздох, у младенца лицо передергивает такая вот судорога, тревожный сигнал рефлексов, обращенный в огромный, холодный и непостижимый мир в поисках обнадеживающего ответа. Но новорожденный находит выход из этого нечеловеческого усилия обрести жизнь — в крике. А Норман… Первые стоны и крики боли в течение нескольких минут звучали, отражаясь от стен командирского отсека, пока наконец воля Нормана не превратила их в человеческие слова.
— Пить… Пить…
— Сейчас, погоди минуту.
Гилл бросился на кухню, наполнил освежающим напитком упругую пластмассовую фляжку, из которой астронавты обычно пили в состоянии невесомости, затем осторожно приблизил тонкую трубочку к вспухшим губам Нормана.
— Пей, потихоньку…
Сделав несколько глотков, Норман стих.
— Еще… — Гилл опять поднес было к его рту фляжку, но Норман резко отвернул голову. — Еще… сколько… мне осталось?
— Не знаю. — Лгать Гилл просто не мог.
— Донесение составил?
— Уже введено в память Большого.
— Причина?..
— Неисправность реле в первой системе, ложный сигнал. Реле сгорели полностью, большего определить невозможно.
Норман, чуть заметно кивнув, сделал передышку, видимо, размышляя. Затем слипшиеся веки приоткрылись на узенькую щелку. Гилл понимал, какой муки стоило Норману это едва заметное движение. И главное, напрасное.
— Почему… кругом… темно?
Гилл молчал, не зная, что ответить. Норман снова закрыл глаза.
— Понимаю… Я ослеп… Гилл, где данные?
Взрыв судорожного кашля не дал ему продолжить. После короткой паузы кашель сменился приступом удушья, еще более мучительным. Норман опять потерял сознание. Гилл взял его бесчувственную руку, нащупал пульс. Сердце билось учащенно, словно рывками, но еще работало. Он жил. На экранах телеприемников, развешанных вокруг по стенам, яркая зелень окружавших «Галатею» первобытных лесов постепенно сменилась иссиня-черными тонами. Дневное светило, очевидно, уже скрылось за горизонтом, наступил вечер. «Когда наступит мой час, я выйду», подумал Гилл. Он не мог этого объяснить, но умереть в чреве «Галатеи» ему не хотелось. Он выйдет на волю, пройдет по поляне, среди таких же зеленых, как на Земле, кустов, поднимет лицо навстречу ласковым лучам чужого солнца. Если будет дождь, все равно хорошо…
Но до той поры необходимо сделать еще множество дел.
В ближайшие тридцать — сорок лет вторичное излучение от стержневых реакторов в нижнем отсеке постепенно пробьет себе дорогу сквозь защитные стены, распространится по всему кораблю, затем, как плесень, переползет на живую почву планеты. Через какое-то время и его скелет сделается радиоактивным. Одна только защитная система Большого Мозга способна оказать этой слепой силе стойкое сопротивление. Все данные и результаты, полученные экспедицией, необходимо ввести в его электронную память. Чтобы тем, которые будут после них, не нужно было бы начинать все сначала.
Материалы, собранные Сидом и Максимом по их специальностям, астрономии, астрофизике и геологии, — были зафиксированы на микрофильмах, перевод их в память Большого Мозга не составил особого труда. Гилл уже почти покончил с этим, когда почувствовал, что действие допинга начинает ослабевать. Бодрость сменилась усталостью, живость восприятия — безразличием. Он пошарил в карманах в поисках новой таблетки фортфера, но когда поднес ее ко рту, подступила тошнота. Взглянул на циферблат — прошло двенадцать часов. Так, все правильно. И, несмотря на отвратительное самочувствие, ощутил прилив какой-то странной успокоенности. Все симптомы первой фазы лучевой болезни налицо: слабость, головокружение, тошнота. Значит, он не ошибся, все идет правильно.
Головокружение усилилось; чтобы сдержать рвоту, он вынужден был откинуться в кресле, переведя его в полулежачее положение. Виски сдавило словно раскаленным обручем, затем боль перекочевала вглубь, заколошматила острыми молоточками где-то внутри. Однако все пока не так серьезно. Несколько часов сна, и ему станет лучше. Сделав над собой усилие, Гилл сосредоточил внимание на пульте управления автоматикой; переписывалась заключительная часть наблюдений Максима. Правда, скоро они будут исчерпаны, и тогда система остановится сама собой… Внезапно померк свет. Он испуганно повернулся в сторону батарей питания. Стрелки чуть подрагивали на обычной цифре, напряжение было нормальным, но Гилл уже боялся верить показаниям приборов. Ведь они жестоко обманули Ярви… На покрытых пластиком стенах вдруг запрыгали разноцветные кружочки, здесь и там вспыхнули ослепляющие точки-звездочки, пол заколебался, словно на волнах…
Стон, вырвавшийся у Нормана, заставил его прийти в себя. Беспамятство продолжалось, вероятно, около получаса. Тошнота исчезла, голова была свежей и ясной. Норман не мог ответить, как долго он кричит; на вопрос, есть ли у него боли, тоже промолчал. Ему опять захотелось пить; весь горя нетерпением, он обожженными пальцами потянулся к фляге, ухватил ее, сжал вместе с рукой Гилла. Жидкость прыснула в открытый рот, Норман закашлялся, захлебываясь и хрипя.
И вновь он напомнил Гиллу новорожденного — нетерпеливого, жадного, эгоистичного. Капли живительного напитка, однако, сделали свое дело, немного освежили Нормана.
— Дать тебе обезболивающего?
Норман сделал отрицательный знак головой.
— Где данные?..
Гилл взглянул на прозрачный контейнер с микрофильмами, зажатый в приемный процессор. Он был пуст.
