Он становился раздражительным и все более странным. По утрам он обязательно забывал что-нибудь дома: то бумажник, то ключи от машины, то портфель. Бранясь, он вновь поднимался в квартиру, перерывал весь свой кабинет, натыкался на мебель и убегал, чтобы через две минуты вернуться опять: на этот раз он забыл часы или нужные бумаги. Ма обеспокоенно смотрела на него, не говоря ни слова. Па опаздывал на деловые свидания, и его нетерпеливые клиенты начинали названивать нам домой. Ма отвечала им: «Не волнуйтесь, он уже в дороге!» — и ставила на проигрыватель «Травиату», но чувствовалось, что мыслями она далека от музыки, и в то время она даже перестала петь. По вечерам Па возвращался с потерянным видом, с перекрученным галстуком; он молча ужинал и принимал какие-то разноцветные таблетки. Затем запирался у себя в кабинете, и Ма говорила: «Тише, дети, не мешайте папе думать».
Оживлялся отец только с наступлением выходных. Он запихивал нас всех в машину и ехал куда глаза глядят. Он терпеть не мог больших автотрасс и выбирал узкие деревенские дороги, вьющиеся между перелесками и частенько заводившие в какой-нибудь овраг. И вот мы оказывались, в Луарэ [4], а то и в Нормандии, где-нибудь на берегу пруда. И листве весело щебетали птицы, в кустах гудели пчелы. Ма собирала цветы. Ноэми гонялась за бабочкам, а я шнырял но лесным тропинкам. Па, раскинув руки, лежал на трапе и глядел в небо. Часто он засыпал, прикрыв шляпой лицо. Но на обратном пути, подъезжая к предместьям Парижа, Па опять мрачнел и начинал курить без передышки.
Именно в ту пору, как мне помнится, Па опять страстно увлекся скульптурой. «Страстно» — так говорила моя мать. Я-то сам сперва думал, что он просто-напросто сошел с ума. Он переоборудовал одну из комнат нашей квартиры в мастерскую, установил там верстак и маленькие электрические токарные станочки, поскольку обрабатывал дерево. Я знал, что в молодости Па учился в школе Изобразительного искусства, но что его отец почти сразу же строго осудил это призвание, которое посчитал несолидным, и пригрозил лишить сына денежной помощи. Сперва Па вроде бы сопротивлялся, но кончилось тем, что он капитулировал и поступил на юридический факультет, к великой радости всего семейства. И все-таки это подавленное призвание не умерло в его душе, и теперь, через двадцать лет службы, то есть того, что он величал своими «законными занятиями», он горел желанием взять наконец реванш у судьбы.
По вечерам, торопливо поужинав, он бежал в свою «берлогу», и вскоре оттуда доносилось мерное жужжание мотора. Для начала Па, словно желая выразить смутные идеи, таившиеся у него в голове, создал целое семейство разных чудищ: здесь были фантастические насекомые с человеческими лицами, с клешнями и жалами, карлики с когтистыми руками, застывшие в причудливых позах, йотом спруты, вампиры, мумии. Все эти миниатюрные статуэтки он расставлял на полках, и я разглядывал их со смешанным чувством восхищения и страха. Иногда Па разрешал мне подойти к верстаку, и я изумлялся точности его движений, глядя, как ловко он управляется с напильниками и стамесками, окончательно отделывая вещь. Бывало, он поворачивал статуэтку в разные стороны под ярким светом лампы и спрашивал меня:
— Ну как, нравится тебе?
— Красиво, но только страшно.
— Правильно! Так и надо, чтоб было страшно.
— А что это такое?
Он отвечал; «Кошмарный сон», или «Царица ночи», или «Задумчивый скарабей». Мне это ровно ни о чем не говорило, но я кивал, вспоминая при этом сказки, которые он придумывал для меня на сон грядущий, когда я был совсем маленький.
В конце концов Па даже устроил выставки в нескольких художественных салонах, но главной работой, обеспечившей ему успех, оказались шахматы с фантастическими фигурами, над которыми он трудился долгие месяцы; вскоре на них нашелся покупатель.
Теперь Па выглядел уже не таким хмурым, но все-таки он по-прежнему ходил с отсутствующим видом, не слышал того, что ему говорили, или же отвечал невпопад. И если бы не Ма, он бы, наверное, попросту забывал ходить на работу каждый день.
Временами он жаловался: «Я задыхаюсь!» Конечно, это говорилось не буквально, но иногда у него и в самом деле перехватывало дыхание, и тут начиналось: рука, судорожно прижатая к сердцу, хрип, лекарства. Ма просто с ног сбивалась, приводя его в чувство, а мы с Ноэми испуганно смотрели на них обоих. В конце концов Па приходил в себя, лицо его розовело. «Ничего, ничего, пройдет… Ах, эта собачья жизнь!» Мне тогда было лет десять, не больше, и это выражение «собачья жизнь», такое странное в устах отца, принимало для меня какой-то зловещий смысл.
Обрывки разговоров взрослых, случайно услышанные мной, давали мне понять, что наши семенные сбережения быстро таяли, а Па совершенно не заботился о том, чтобы поправить дело. Моя мать выглядела все более озабоченной, и я читал на ее лице предвестие катастрофы.
Тетушка Агата… Я, конечно, очень любил ее, но в каком-то смысле она хорошо сделала, что умерла. Ее унес внезапный сердечный приступ. Женщина, помогавшая тетушке по хозяйству, нашла ее сидящей в кресле, с кошкой на коленях. Голова тетушки чуть свесилась набок, глаза были открыты: она держалась молодцом до самого конца.
Муж тетушки, нотариус, давным-давно умер, оставив ее одинокой и бездетной, и мой отец был ее любимым племянником. Он часто навещал тетушку, как правило, один, так как Ма заявляла — признаться, не без оснований, — что та терпит нас всех только из вежливости и что мы своим присутствием лишь омрачаем трогательную картину их любви. Когда по каким-либо торжественным случаям нам приходилось сопровождать отца к тетушке Агате, Ма все время чопорно сидела на стуле, я зевал и разглядывал потолок, а Ноэми, неисправимая озорница, тут же принималась перебирать тетушкины безделушки.
Кисло улыбаясь, тетушка Агата отводила нас в библиотеку, где оставляла в обществе мадам де Севиньё [5] и Стивенсона [6]. «Будьте умницами, детки, сидите и читайте эти интересные книжки!» Но стоило ей выйти, как Ноэми вихрем срывалась со стула, а я гнался за ней.
В старости тетушка страдала ревматизмом, и стук ее палки по паркету приводил меня в такой же ужас, как стук деревянной ноги Сильвера в «Острове сокровищ». Но в моем отце она прямо души не чаяла: называла его «мой миленький Никола» или даже «Нико», как будто разговаривала с маленьким мальчиком. Она не спускала с него любящих глаз, и я отлично видел, что моему отцу это весьма приятно. Па — он у нас такой: погладь его по шерстке, и он на седьмом небе от счастья, только что не мурлычет. И тогда из него можно веревки вить. Ноэми давно это просекла.
Однажды, когда отец вернулся от тетушки Агаты очень поздно, Ма довольно кислым тоном спросила его:
— И о чем только вы там беседуете целыми часами?
— О метафизике! — суховато ответил Па.
Тут вмешался я:
— А что это такое — метафизика?
— Ну… это наука о жизни, смерти, вечности…
— И все это метафизика?
— Да, все это.
Я безуспешно пытался представить себе, как Па, сидя в просторной гостиной с чашкой кофе в руке, обсуждает с тетушкой Агатой проблему вечности.
Результатом этих самых бесед о вечности явилось завещание «миленькому Никола» всего тетушкиного имущества: дома в Нейи [7], виллы в Кабуре [8], акций, драгоценностей и — шале в Вальмани [9]. Как раз в это время Па был в полной депрессии и вдруг сквозь мрак тоски ему блеснул огонек надежды. Решение было принято мгновенно: все продать, все бросить — и Париж, и работу. Мы переселяемся в шале, где жизнь нам почти ничего не будет стоить. Па вспоминал, как он в детстве проводил в этом шале каникулы, — места там потрясающие! Ма не протестовала, ну а меня одна только мысль о переменах в нашей жизни приводила в восторг.
Неделю спустя мы отправились на разведку. Было начало мая, на лугах распускались цветы, ручьи журчали среди кустов и шумными каскадами падали с пригорков; горные вершины, еще покрытые снегом, сверкали на солнце. Па опустил стекла; он скинул туфли и вел машину босиком — это у него был признак
