старавшийся не подать виду. Но в конце концов он был вынужден остановиться: сердце у него билось в диком ритме, дыхание прерывалось. Глухая боль стиснула, сжала ему словно тисками грудь, и он инстинктивно поднял руку и приложил ее туда, где готово было выпрыгнуть из тела сердце.
К счастью, полицейские не стали их преследовать, видимо, потому что они были на лошадях и потому что в переплетении узких улочек лошади могли бы идти только шагом.
Другие демонстранты, спасавшиеся от преследований полиции, очевидно, разбежались в разные стороны, и теперь они остались одни в этом незнакомом квартале. Куда же идти? Как выбраться отсюда?
— Сюда! Сюда! Идемте! — сказала Марина, видимо, наконец узнавшая улицу, на которой они оказались.
Какое-то время они шли молча и наконец вышли на маленькую тихую площадь, где ярким пятном на фоне серых стен и серенького зимнего дня приветливо горели огоньки в витрине небольшого кафе.
— Пойдемте посидим, передохнем, выпьем по стаканчику вина или по чашке кофе… — предложил Александр прерывающимся голосом, ибо дыхание восстанавливалось у него с большим трудом. Вероятно, просьба его прозвучала столь настойчиво, что превратилась почти в мольбу, и девушке даже в голову не пришло ему в ней отказать.
Кафе было одним из тех общедоступных заведений, что еще сохранились ближе к окраинам, а в центре уже стали редкостью: с высокой стойкой, с мраморными, а не пластмассовыми столиками, стены его украшали не полотна абстракционистов, а простодушные, даже наивные фрески, на которых были изображены сельские пейзажи с бродившими по полям коровами и овечками, с деревьями, на ветвях которых сидели стаи разноцветных птиц.
«Определенно, птицы прямо-таки преследуют меня», — подумал Александр, и он едва не высказал эту мысль вслух, но в последний момент сдержался, решив, что в данный момент и учитывая все обстоятельства это замечание было бы неуместно, ведь он помнил о злосчастном вторжении голубей в кабинет и об испорченной птичьим пометом книге.
— Что вы будете пить? — спросил он.
— Кофе, чашечку кофе.
— Хорошо, я тоже выпью кофе. Да, должен сказать, что нам с вами повезло и мы счастливо отделались. Вид у этих полицейских был весьма… впечатляющий… С этими шлемами и щитами они заставили меня вспомнить о воинах-рыцарях, изображенных на одном из полотен Уччелло, под названием «Битва при Сан-Романо»; картина эта всегда завораживала меня и в то же время порождала острое чувство тревоги. Так вот, там, в самом центре картины, художник изобразил одного всадника, в котором я вижу олицетворение самой смерти… лик ее скрыт, но это она…
Александру стало ясно, что все его аллюзии ровным счетом ничего не говорят Марине. Она вежливо слушала его, попивая кофе мелкими глотками, но мысли ее в этот момент были где-то очень далеко. Взмахом руки она отбросила на спину косу, сползшую ей на грудь. Александр едва не сказал: «Как мне нравится цвет ваших волос», но решил, что лучше этого не делать. Было так странно сидеть с Мариной в пустом кафе, где, кроме них, находился лишь сам хозяин заведения, сидевший за стойкой и читавший газету… Ведь раньше девушка для Александра была словно неотделима от библиотеки, будто она и не жила какой-то своей жизнью за пределами царства книг. Александр подумал, что, если бы он был чуть помоложе, он, быть может, и воспользовался ситуацией, чтобы поухаживать за девушкой, потому что уже одно то, что она согласилась составить ему компанию, было добрым знаком, но он тотчас же сказал себе, что Марина сделала это безо всякого умысла, безо всякой задней мысли, ибо она прекрасно осознавала существование между ними настоящей пропасти, каковой являлась разница в возрасте; Александр годился ей в отцы, нет, вернее, даже в дедушки; итак, решено, он не станет выставлять себя на посмешище, не станет изображать жалкого чудаковатого старикашку, влюбившегося в юную красотку.
— Они могут сколько угодно посылать в наступление своих полицейских, мы не сдадимся, не отступим! — вдруг произнесла Марина. — Мы будем защищать наши свободы до конца!
И она с какой-то новой для Александра страстью заговорила о битвах, что предстоит вести в будущем, о борьбе, в которой они непременно должны победить, о своих надеждах на благополучный исход дела. Лицо ее раскраснелось, оживилось, с него словно спала привычная маска сдержанного равнодушия или равнодушной сдержанности.
Затем девушка, вероятно, заметила, что Александр слушает ее, как говорится, вполуха.
— Но что это я вам со всем этим надоедаю! Должно быть, навожу на вас своими разговорами тоску! — воскликнула она, прерываясь на полуслове. — Простите меня, пожалуйста. Ваша голова занята совсем иными проблемами. Кстати, мы с Верой говорили вчера о вас. Мы обе чувствуем, что вас чрезвычайно занимает эта рукопись, которую вы изучаете, она поглощает вас целиком и полностью.
— Свобода… свобода — это дело общее, — медленно и задумчиво протянул он. — Но вы правы, мне и самому кажется, что с тех пор, как я занялся изучением этих папок, я все больше и больше утрачиваю контакт с внешним миром… Чтение дневника Брюде — занятие для меня увлекательное, но и тяжелое, да, очень и очень тяжелое… Вы держали в руках сборники его стихотворений? Читали их?
— Да, я прочла несколько стихотворений. Признаюсь, они производят очень сильное впечатление, но на меня подействовали угнетающе, более того, ввергли почти в отчаяние. Нет, мне это не по вкусу, я жду от поэзии чего-то другого…
— Понимаю вас, понимаю… Я думаю так же, как и вы… Мне кажется, что поэзия, даже если она выражает отчаяние и тоску автора, все же должна нас волновать, приводить в восторг и в конце концов быть источником надежд, должна указывать путь к спасению. Поэзия Бенжамена Брюде есть нечто иное… Это грозное оружие, предназначенное для очищения мира путем предания его огню. Вы помните, как называется второй сборник стихов Брюде? «Динамит»! Он считал, что в его стихах сами собой взрываются и подрывают все вокруг слова и образы… Да, его стихи и поэмы в свое время наделали много шуму, они покорили некоторые незрелые умы и произвели некие разрушения в этих юных умах и сердцах, но мир от этого не содрогнулся и не перевернулся. Брюде заблуждался, он строил себе иллюзии относительно взрывной силы своих слов, но заряд взрывчатки оказался слишком мал, а взрыв — слаб. Динамит! Для того чтобы взорвать мир, ему надо было бы создать словесную водородную бомбу! А знаете, я ведь был знаком с Брюде… С ним было очень трудно общаться, очень… В конце концов он свел счеты с жизнью, и я упрекаю себя в том, что не смог уберечь Бенжамена от него самого, от его собственных черных мыслей и разрушительных идей. Да, угрызения совести по сей день мучают меня… Но в то же время себе в утешение я говорю, что никто не мог прийти ему на помощь и что с самого начала можно было предвидеть его печальный конец, он был словно обречен на самоубийство, приговорен именно к такой смерти. И его дневник служит тому подтверждением! Он ненавидел не только современное общество, весь окружающий мир, нет, он ненавидел жизнь вообще и свою собственную жизнь, ненавидел себя самого.
— Именно это и пугает меня в его стихах, — сказала Марина.
— Да, кстати, раз мы уже заговорили о Брюде, я давно хотел задать вам один вопрос, но в библиотеке у нас как-то не было случая по-настоящему поговорить. Вы почти всегда чем-то заняты, а я с утра ухожу с головой в чтение… Итак, я надеюсь, вы не сочтете мое любопытство неуместным… Так вот, я хотел у вас спросить, что представляет собой тот сектор библиотеки, где хранятся рукописи Брюде?
— Вы хотите сказать, закрытый фонд?
— Да, закрытый фонд. Вы не находите, что это название звучит по-французски весьма занятно?
— Вы намекаете на то, что для закрытого фонда не нашлось иного слова, кроме слова «ад»? Я как-то никогда не задумывалась. Что он собой представляет? Да ничего особенного… Отдел как отдел… Хранилище как хранилище… Единственное его отличие от других отделов заключается в том, что там хранятся книги, имеющие печальную славу произведений, опасных для общества, я имею в виду книги авторов, которых обвиняли в богохульстве, в приверженности культу Сатаны, в подрывной деятельности, направленной на разрушение устоев общества и государства, а также книги эротические, вернее, порнографического содержания и… и… ну, я не знаю, что еще там может быть… Мы с Верой заходим туда только для того, чтобы взять книги, на которые поступили запросы от редких читателей, подобно вам, имеющих разрешение на доступ к такой литературе. Но нам самим запрещено читать эти книги. Признаюсь, у меня нет ни малейшего желания задерживаться в том отделе… и никогда не возникало желания ознакомиться с тем, что стоит там на полках… Прошу вас не расспрашивать меня больше о закрытом фонде, мне не следовало даже
