Дядя обещал вернуться недели через три. Это время пролетело быстро. Каждый день приносил новое, и каждый следующий день сулил еще больше. Случалось, Юра с Митей ночевали под открытым небом, разводили костер на берегу таежной речки или среди скал на морском берегу и просыпались поутру продрогшие, мокрые от обильной в этих местах росы, но бодрые, готовые так же весело начать новый день.
С Митей они были неразлучны. И как-то само собой получалось, что Юра откровенно делился с ним всем, что занимало его прежде: рассказывал о своей московской жизни, о школе, о товарищах и даже о том, что раньше хотел стать врачом, как его мать, а теперь не знает.
— Ты как думаешь об этом? — спрашивал Юра.
— Что ж,— неторопливо и серьезно, как взрослый, отвечал Митя,— это дело такое… сам смотри!
Он говорил убежденно, и Юра соглашался: да, в таком деле нужно самому решать.
Поначалу рассудительность и самоуверенность Мити казались Юре смешными, теперь ему хотелось быть таким же уверенным в себе и в своих силах, как Митя. Мите отец вряд ли сказал бы то, что недавно сказала Юре мать: «В твои годы я уже многое знала и немало умела». В самом деле, что он умел и знал, кроме школы и шахмат?
Здесь перед Юрой открылась другая школа — школа природы; в ней учиться было много труднее. Требовались ловкость, выносливость, наблюдательность, способность ориентировки, умение разжечь костер под дождем, а главное — умение самому заботиться о себе.
За месяц он не слишком успел в этой науке, хотя и выучился ставить силки на шилохвостых стрижей и ловить крабов по корейскому способу. Кроме того, ему удалось поймать тигрового ужа. Его кожу Юра высушил и решил увезти в Москву.
Но самым интересным было охотиться с двустволкой, которую Юра выпросил у Макара Ивановича. У Мити имелось собственное ружье, подаренное ему отцом. На охоте товарищи пропадали теперь день и ночь. Стреляли чирков, трясогузок, диких гусей и приносили добычу Митиной матери.
Это была высокая, худая женщина, похожая на Митю и такая же спокойная и немногословная, как он. Зато сестренка Мити, полная, румяная Валя (в семье ее звали «Валёк»), была хохотунья, певунья, егоза. Когда товарищи возвращались с охоты, она встречала их возгласом: «Индейцы идут!» — и, повернувшись на одной ножке, убегала. Митя с улыбкой пожимал плечами, как бы желая сказать: «Девчонка! Что с нее взять?»
Месяц миновал, и Юра был неприятно удивлен телеграммой от дяди, извещавшей, что через два дня он будет здесь.
Итак, через два дня Юре придется проститься со всем: с тайгой, с пышными цветами и травами, с летающими, ползающими, бегающими обитателями тайги, которых он успел полюбить. Еще грустнее было расставаться с Митей. Лишь сейчас Юра понял, как многим ему обязан и что лучшего товарища у него не было и вряд ли будет. Он так и сказал Мите в порыве откровенности. На что тот смущенно усмехнулся:
— А ты бы… остался. Вместе бы в мореходку… Юра вздохнул:
— Хорошо тебе — ты здешний, а я… — Увидев, как помрачнело лицо приятеля, он торопливо добавил: — Я подумаю… Честное слово, будущим летом обязательно приеду!
Больше они об этом не говорили, но Юра уже чувствовал, что иная жизнь зовет, манит и шумом ветра, бегущего по вершинам сопок, и протяжными криками чаек, и неумолчным голосом океана, его безбрежной далью, неизведанной и манящей…
Юре захотелось еще раз выйти в шлюпке на простор океана — проститься с ним. Митя не стал отговаривать, хотя наступала пора штормов и следовало бы поостеречься.
Вышли после полудня, чтобы встретить закат в открытом океане. Сначала шли на веслах, причем Юра дважды «ловил щуку», то есть неправильно разворачивал лопасть весла: не ребром, а плашмя.
На середине бухты товарищи поставили парус, и шлюпка пошла резвее. Парус туго выгнулся, словно кто-то живой упирался в него, мачта скрипела, шлюпка кренилась, взлетая на гребни волн. Берега бухты отступали, кудрявые сопки, изъеденные прибоем скалы, удалялись, сливаясь в серо-зеленую, потом голубую неровную полосу. Резкий порыв ветра ударил Юре в лицо: они вышли на простор океана.
Волны вздымались всё выше. На них вскипали барашки. Шлюпка летела подобно качелям: то вверх, то вниз, то снова вверх — дух захватывало от этого стремительного полета. Митя, упершись плечом о корму и намотав шкот на руку, правил парусом. Его лицо блестело от брызг; кепку он надвинул козырьком на затылок.
Уже давно скрылись из виду широкая бухта и сопки. Со всех сторон, куда ни глянь, вздымалась и медленно опускалась, будто дышала, могучая грудь океана. Лишь чайки чертили крылами небо, низко проносясь над шлюпкой.
— Пора,— сказал наконец Митя.
Это были его первые слова за все время пути. Он приготовился перекинуть шкот и повернуть обратно, но Юра удержал его руку.
Небо было чисто и сине, океан стихал, зыбь улеглась, вода становилась прозрачной до самой глубины, а солнце уже склонялось к закату.
— Еще немного! — попросил Юра, не выпуская руки товарища.— Смотри, как хорошо!
Было и в самом деле хорошо. Зеленовато-синяя вода переливалась, как масло. На западе она розовела под лучами низкого солнца, алела и понемногу окрашивалась в винно-красный цвет. Солнце медленно погружалось в море, окутанное розовым дымом,— будто от соприкосновения с ним вода превращалась в пар. По небу легли оранжевые, желтые, зеленые полосы, похожие на флаги, поднятые в честь заката.
Но вот солнце скрылось. Яркие флаги исчезли, как это бывает на корабле, когда играют вечернюю зарю и спускают флаг и гюйс. А на востоке прозрачная синяя тень, подобная длинной руке, уже вытянулась из-за горизонта и быстро гасила последние краски.
Юра смотрел и смотрел на эту удивительную картину и не мог наглядеться. Он не слышал окликов товарища, указывавшего рукой куда-то вдаль. Когда же он наконец обернулся к Мите, то удивился тревожному выражению его лица.
— Что? — спросил Юра.
Митя не ответил. Шлюпка, кренясь на левый борт, круто повернула. Юра лишь сейчас заметил над южной частью горизонта серую волнистую полоску. Она быстро росла, из серой становилась пепельно- черной — через несколько минут тяжелая туча закрыла полнеба. Поднялся ветер. Он с каждым мгновением усиливался. Будто кто-то гнался за ним, а он пытался уйти от погони и увлекал за собой шлюпку.
Это налетел шторм.
Теперь Юра узнал, что такое океан. Не радостные краски заката приветствовали его, а зловещий мрак и огромные валы, летевшие как вздыбившиеся кони, разметавшие по ветру седые, косматые гривы. Не тишина предвечерья, а пронзительный свист и рев. Словно рушилось все в преисподнюю, и сама преисподняя разверзлась, готовясь поглотить его.
Шлюпка неслась, не разбирая направления. Да и какого направления держаться в этой кромешной тьме, под косо хлещущим, секущим лицо ливнем!
Парус разорвало в клочья, прежде чем его успели спустить. Вымокшие до нитки Митя и Юра ухватились за весла. Но что могли поделать две пары весел против всей мощи океана! И все-таки они гребли, ежеминутно обдаваемые волнами, каждая из которых грозила их смыть и унести.
Когда шлюпка с высоты поднявшего ее на себя горо-подобного вала стремительно низвергалась в
