уловили некую систему, но эту систему мы навязали себе сами, хотя, по всем правилам, скорее должны были бы задавать тон, нежели следовать ему. Заключенные играли с нами в извечную чехарду. Сначала лидирующее положение занимали мы со своими запретами и заграждениями, потом они, сообразив, как их обойти. Все, что военнопленные делали, говорили или думали, было нацелено на то, чтобы получить преимущество либо немедленное, либо через какой-то промежуток времени.
Если, как результат побега или попытки побега, мы изменяли свою политику и предпринимаемые нами меры или вводили какой-нибудь новый план, они улавливали суть быстрее, чем наши люди, которые, в конце концов, имели и другие дела, кроме часов дежурства в замке. Большинство же пленных находились «на дежурстве» все время; другой жизни у них не было.
Еще одна трудность в поддержании безопасности касалась нашего основного лагерного штата, в частности унтер-офицерского состава. Чем дольше они оставались в замке, тем лучше узнавали пленных и их приемы. И тем больше увязали во взяточничестве (сигареты, шоколад или кофе); между персоналом и узниками возникали фамильярные, приятельские отношения. Другим слабым местом являлось неудобство, которое любой немец низшего звания чувствует в общении с офицерами любой национальности. А если мы заменяли этих унтер-офицеров другими, новоприбывшими на их место, требовались месяцы, чтобы обучиться секретам ремесла, а в течение этого времени пленные успевали извлечь всю возможную выгоду из этого ведения.
Все военнослужащие унтер-офицерского состава в Кольдице имели прозвища, о чем они знали, и это их забавляло. Так, у нас был Карапуз – человечек невысокого роста, о которых часто говорят «от горшка два вершка»
На этих людей и, разумеется, общую массу караульных не могли не произвести впечатления активная жизнь замка и выходки, которые периодически выкидывали пленные. Но больше всего их поражали успехи в побегах, которых тем удавалось достичь. Все это отражалось на нас, их офицерах, выставляемых некомпетентными и беспомощными.
В феврале 1941 года лагерь начал заполняться. Пара сотен французских офицеров прибыла под командованием генерала Лё Блё, не скрывавшего своей неприязни ко всему «boche»[8]. В марте нам доставили шестьдесят голландских офицеров. Многие из них были полукровками, прибывшими из Ост-Индии. Это были образцовые военнопленные. У них не было своих ординарцев, но они сами убирали свои помещения. Их дисциплина была непогрешима, их поведение на построении примерным, и из него, как мы увидим далее, они сумели извлечь некоторую пользу. Кроме того, они всегда опрятно и элегантно одевались. Поляки вели себя похожим образом, хотя и не могли похвастаться наличием бритвенных туалетных приборов (несессеров) для придания своей внешности должной опрятности и изящества.
Но французы и англичане! На построение они являлись в пижамах, не брились, шлепали в сабо и тапочках, курили, читали книги, одевали то, что первое попадалось им под руку, когда они вставали с постели, – просто напрашивались на то, чтобы их подняли на смех. Они настаивали на разграничении «построений» и обычных перекличек, как, например, на день рождения короля: в этот день они появились неузнаваемо подтянутыми. Очень быстро мы поняли, что их небрежность была напускной, хотя иногда они все вели себя искренне, как мальчишки.
Однажды весной этого же года на построении оказалось, что пропали четыре британца. Мы заподозрили, что на самом деле они не убежали, и предупреждать местные власти не стали. Вечером мы разыграли небольшой спектакль. Мы пустили пару автоматных очередей в парк перед замком, а потом я и ЛО-1 отправились во двор заключенных. Нас немедленно спросили, чем была вызвана стрельба, и мы ответили, что только что пристрелили одного из той якобы сбежавшей четверки. Я внимательно наблюдал за их лицами – при наших словах все они принялись ухмыляться. Чуть позже во внутреннем дворе появилась торжественная процессия. Мне позвонили с гауптвахты и сообщили о том, что там что-то происходит, и я пошел посмотреть. Происходящее оказалось пародией на похоронную процессию. Четверка офицеров несла импровизированный гроб – одежный шкаф, покрытый государственным флагом Соединенного Королевства. За ними следовал священник. На подушке несли медали. Позади в глубоком трауре плелись родственники. Жена, разумеется, была одета в килт.
«Что все это значит?» – спросили мы.
«Мы хороним офицера, которого вы недавно убили».
Мы заглянули в гроб: там лежал один из пропавшей четверки!
На следующем построении появились все. Они прятались на крыше в надежде на побег, хотя в итоге отказались от этой идеи. Но в тот вечер, когда ЛО-1 объявил, что в будущем погребения могут происходить только по получении двадцатичетырехчасового уведомления, смеялись последними мы!
Разумеется, если случался побег, на нас незамедлительно сыпались сверху шишки. Пленные это знали. В немецком языке существует поговорка: «Тот, кто внизу, того и бьют». Всякий наш промах был очком в пользу пленных. Однажды во время разговора на территории заключенных у меня украли фуражку. Я послал ординарца за другой. Не мог же я покинуть внутренний двор без головного убора. Смеха было бы предостаточно, что же касается гауптвахты, то что подумают они! Я надел новую фуражку, пересек двор, взглянул вверх и там, рядом с окном, увидел свою фуражку. Я достал ее, но был уверен, что за время ее отсутствия кто-то сделал необходимые замеры и скопировал кокарду.
Водяные бомбы представляли для нас еще один источник раздражения. Их делали из газетных листов, сложенных треуголкой. При падении они разворачивались, и вода окатывала стоящих внизу с головы до пят.
Снежки были неизбежны зимой и довольно безвредны, но однажды мне чудом удалось увернуться от одного такого, очень большого, начиненного осколком бутылочного стекла. К бритвенным лезвиям в помоях для свиней мы почти привыкли Мы могли бы урезать мясной паек заключенных в качестве мести за уровень смертности наших животных, но предпочли их убедить словами. Как бы далеко они зашли или, возможно, уже зашли, представься им такая возможность, я не могу сказать. Однажды утром в помещении, где хранились посылки, мы нашли мертвого караульного с пробитой головой. В руке он сжимал револьвер, и нам ничего не оставалось, как признать самоубийство. Пленные крали инструменты, одежду, цемент, проволоку, дерево, свинец, гипс, гвозди – короче говоря, все, что только можно было использовать, пусть даже не сейчас, пусть даже предположительно. Если из-за строгостей военного положения эти вещи не удавалось украсть, их выманивали у сторожей или гражданских рабочих, постоянно что-либо ремонтировавших на территории лагеря. Любой кусок металла всегда пригодится. Прочная проволока использовалась для вскрытия простых замков. Когда в ноябре 1940 года из Лауфена в лагерь прибыла одна из первых партий британских заключенных, дверь на чердак над их временными помещениями была открыта в первую же ночь. Судя по всему, незанятые комнаты считались лучшими для работы над туннелями. Тогда мы редко их проверяли.
Однажды в помещении для старших британских офицеров мы нашли мокрую одежду. Замок в душевые был вскрыт. Мы заменили его. Несколько дней спустя мы нашли в замке обломок самодельного ключа. Это было 19 февраля 1941 года.
От тайного к очевидному, от очевидного к первому виновнику. 18 марта наш унтер-офицер, которого я буду называть отныне его английской кличкой Диксон Хоук или его французским именем La Fouine (Хорек), обнаружил двух французских офицеров, лейтенантов Казомайу и Пайа, на дне десятифутовой ямы, которую они вырыли обломком оконной рамы, под башней с часами в северо-западном углу двора. Они даже установили подъемник, чтобы поднимать булыжник внутри башни, а потом избавлялись от него на чердаке. Офицер службы охраны приказал заложить кирпичами двери в эту башню. На каждом из трех этажей, за исключением первого, было по одной такой двери. Мы еще увидим, в какое огромное преимущество превратили наши пленные эту меру «безопасности» почти год спустя.
В тот же месяц ночью два польских офицера были пойманы за пропиливанием решетки на окнах британской столовой в юго-восточном углу двора. Мы заподозрили эту столовую. Мы повесили
