У нас в комнате есть фанерный ящик. Нам с Томой даже подходить к нему запретили. Но раз запретили – значит в нем что-то съестное. А поскольку хочется есть, мы с сестрой в постоянном поиске. Залезли в ящик, а там целое богатство – два мешочка с сухарями. Развязали, вытащили несколько штук и тут же сгрызли. А мешочек снова аккуратно завязали, словно и не притрагивались к нему. День-второй прошел – мы опять к ящику. Долго с сестрой лазили туда, и как-то не досуг нам было подумать: а что же за мешочки у нас такие волшебные? Мы оттуда тащим сухари, а они не худеют.
Все, конечно, было просто. Мама наши прегрешения видела, но помалкивала: не могла же она отменить отцовский запрет. А чтобы грехи наши не всплыли, она мешочки все время пополняла.
Лишь когда повзрослел – понял: сухари эти припасали на черный день – на случай ареста или внезапного этапа. И того, и другого ожидали со дня на день…
XII
Весна словно бы сторонилась наших краев. Казалось, не только весна, лето кончится, а снега у нас на Вишере так и не сойдут. Сама местность наша казалась всем тогда проклятой и заколдованной.
Зато, когда снег в конце концов сошел, радости нашей ребячей не было предела.
В первый же теплый день договорились мы с ребятами идти на огороды искать прошлогоднюю картошку, а потом на болота – клюкву. Компания собралась немалая – Иван Япишин, Махмуд Абдулин, Колька Рей-мер, Петька Хайдуков… Правда, у меня с первых же минут беда – калоша надорвалась и сваливается с бурки. Пытаюсь натолкать туда бумаги, только дальше рвется. Ладно, беру кусок шпагата, привязываю калошу, и мы выходим на улицу. Солнце уже совсем пригревает по-летнему. Надо спешить, потому что обувка у всех ненадежная, один Ваня в сапогах. В бурках хорошо, когда сухо, обернул носи бумагой – и они в тепле, но в слякоть плохо выручают. Чуть попал в лужу, ноги сразу мокрые.
Идем по мостику через ручей, мимо трех стоящих в сторонке бараков, присматриваемся. Интерес наш понятен: в этих бараках поселили немцев, которых перевели откуда-то с Велса. Мы их толком еще и не разглядели, какие они. Ну да ладно. Прошли мимо Ногаевского хутора и, считай, на месте.
С огородов снег почти сошел, только в бороздках лежит. Мы двигаемся цепочкой, выискивая картошку. Удачно пошли в этом году, всех опередили. У каждого из нас уже по картофелине, обтираем ее о штаны и грызем. Она после зимовки сладкая, очень вкусная.
Перерыв весь огород, складываем в мешочек штук двадцать клубней и идем на болото, где на кочках попадается клюква. Правда, ее домой мы никогда не доносили: съедали прямо на болоте. Как ни берегся, а ноги уже мокрые. Тут случилась еще одна неприятность. Не заметил, как порвался шпагат и калоша где-то затерялась, а в одной калоше домой не придешь – сразу влетит. Возвращаемся назад, ищем. Вот она, торчит из лунки в воде. Но привязать уже нечем. Ваня Япишин оказывается самым сообразительным – отламывает ивовую веточку, разминает ее и получается некое подобие веревки. Привязал, приспособил, хлопнул по плечу: «До дома дойдешь».
Возвращаемся усталые. Около бараков делим картошку. Делим, отворачиваясь, не глядя, какая кому кучка попадется, и расходимся. Несу домой и угощаю Тому. Она не очень-то в восторге от такой еды. Возможно, потому, что картошка уже стала мягкой и не такой вкусной. Как бы там ни было, никто из наших есть ее не может. Мать ругает, чтобы я тоже не ел сырую.
XIII
Приезжал на несколько дней Гена Боханов, мой двоюродный брат. Он в то время в Перми в железнодорожном депо после ремесленного училища отрабатывал. Они с матерью освободились уже несколько лет назад. С этим связана целая история.
Тетя Тоня, мать Гены, была родной сестрой моей мамы. Она была самой красивой из наших родственников. Где-то в середине тридцатых послали тетю Тоню в числе других под Чусовую. В ту зиму там погибло множество людей, но страна все требовала и требовала кубометры леса. Лагерное начальство всегда выручало друг друга. Вот и тогда из нашего спецпоселка направили туда ударную бригаду сучкорубов. Но случилось так, что недалеко от барака ударниц стояла воинская часть. И надо же было случиться: влюбился в мою тетку бравый артиллерист. Ей было тогда лет семнадцать – восемнадцать, и нет ничего удивительного в том, что она ответила взаимностью.
Через некоторое время тетю Тоню вернули под опеку родной комендатуры. А вскоре родился мой двоюродный брат. Все считали, что на этом роман командира и ссыльной закончится. Но Иван Боханов, несмотря на грозные предупреждения командования, не только не прекратил переписку с Тоней, но и несколько раз навещал ее и сына. Вот только недолго длилось это их медовое время. Не могло НКВД простить молодому командиру его чувств к ссыльной. И пошел он по сибирским этапам вместе с тысячами других зэков. Где, в каких лагпунктах он побывал – этого я не знаю. Но доподлинно известно, что в осеннее лихолетье сорок первого почти всех заключенных – военных отправили на фронт. Однако и там он не забыл о семье. При первой же возможности переслал Тоне свой офицерский продаттестат, и этим, возможно, спас ее и сына от голодной смерти. А потом бои, ранения, госпиталь и снова бои.
После очередного тяжелого ранения он сумел навестить своих. Это была их последняя встреча. Нежная, трогательная встреча двух искренне любящих друг друга людей.
При штурме Берлина офицер Иван Боханов погиб.
А в 1947 году, когда очень неохотно, но кое-кого все же начали освобождать, произошло чудо – после многоразовых оттяжек мою тетку в конце концов освободили как вдову фронтовика.
Не медля ни минуты, она приехала на Вишеру. Гену сразу же отдала в ремесленное училище, а сама тайными тропами стала добираться до Соликамска – на родину. Почему тайными? Да потому что на дорогах было множество постов, любой мог придраться и вернуть ее для отбытия нового срока. Мне много приходилось читать и слышать от людей о жестокости оккупационного режима гитлеровцев. И каждый раз ловил себя на мысли, что режим, установленный в то время коммунистами на своей собственной земле, был ничуть не человечнее. Но если действия немцев еще подлежали какому-то логическому осмыслению: все-таки враги, на чужой земле… То как можно было объяснить невиданную жестокость коммунистов по отношению к народу, из которого они сами вышли?
Видимо, тетя Тоня очень сильно любила своего незаконного мужа. Она была очень красивой, получала множество предложений, но оставалась непреклонной. Выйти замуж так и не захотела:
– «Ваня из-за меня столько настрадался, – говорила она. – Не могу я изменить его памяти».
Так и осталась «незаконной вдовой». Льгот по этой причине не имела.
XIV
