Какой, спрашиваем, Стромилов? Радист-полярник? Да, слышим в ответ, он самый. У нас даже настроение поднялось: и дело необыкновенное, и наставник видный.
Встретил нас Стромилов так, будто мы век знакомы. Радушно, доброжелательно, как равных. Признался: зашился, выручайте. А работы действительно невпроворот. Познакомились с радиостанцией, и тотчас Стромилов усадил нас за рабочие места — по технологической цепочке вслед за ОТК. Стали мы принимать от завода «Север» за «Севером», проверять его электрические и конструктивные параметры. Зачастую сутками не выходили из цеха.
Проверишь и, прежде чем поставить свою подпись на документации, волнуешься: все ли проконтролировал? От качества радиостанции зависел подчас успех боевого задания, даже жизнь не одного только радиста, но и целого отряда партизан, группы разведчиков. Думалось, что ты сам с этой вот радиостанцией, что перед тобой, в тыл врага собираешься.
Но не только к проверкам сводилась наша военпредовская деятельность. Вместе с технологами, диспетчерами ломали голову над тем, где без ущерба можно, скажем, заменить дефицитную латунь на сталь, резонно ли допустить те или иные потребовавшиеся производственникам небольшие отклонения в схеме. Вносили и сами предложения, как улучшить качество продукции.
Поздней осенью 1941 года Николай Баусов задал вопрос: «Правильно ли будет зимой выпускать радиостанции в сумках из брезента зеленого цвета? Не станут ли они демаскировать радистов?» На следующий же день появился приказ об изменении технической документации по предложению военпреда: отныне зимой сумки для «Северов» стали делать белыми, под снег.
Внес Баусов и еще одно «зимнее» предложение. Задумался: не заменить ли телефоны, наушники, входящие в комплект рации, шлемофонами, которыми пользуются летчики? Ведь партизанские радисты наверняка будут работать не только из теплых помещений, скорее всего им придется располагаться на открытом воздухе, в мороз. А разве наденешь плотно шапку, так, чтобы не замерзнуть, если на голове телефоны? Да и давить на голову могут наушники, отвлекать внимание радиста.
Миронову предложение понравилось, похвалил Баусова. Вскоре нам рассказали, с каким удовольствием радист, отправлявшийся за линию фронта, примерял настоящий летный шлем на меху со вставленными в него телефонами…
«Северы» шли не только на борьбу с врагом в его тылу и не только под Ленинградом. Мы знали, что немалую часть заводской продукции грузят на транспортные самолеты, перебрасывают по воздуху на Большую землю. «Северы» таким образом растекались по всей действующей армии. Это также поднимало ответственность за нашу работу, гордость за нее.
Впрочем, свою сопричастность к боевым делам, к фронту чувствовали не только мы, военпреды, а все на заводе. Жаль, что не вел я дневника. Столько было трудового героизма, столько самоотверженности…»
— А дальше, Евгений Федорович?
Павловский молчал, курил, смотрел в окно. Июльский полдень полыхал зноем. «Волги», «москвичи», газики, обычно стоящие перед фасадом редакционного здания, теперь попрятались в жидкую тень молодых ясеней. В комнате сердито жужжал вентилятор, ворошил листки календаря.
— Дальше? — переспросил полковник, выходя из задумчивости. — Дальше, я же говорил вам, надо искать других людей. Точнее — Стрельникова.
— Того, кто создал батареи питания для раций? Мы искали, многих расспрашивали, только мало чего добились.
— А я с ним деловые контакты поддерживал, — сказал Павловский. — Может, слишком официально говорю, зато память об этом человеке навсегда в сердце.
— Он разве погиб?
— Точно не знаю. В блокаду все было возможно. Впрочем, послушайте.
Мы записали рассказ полковника. Вот он.
«Кроме головного завода, в производстве «Северов» участвовали предприятия-смежники. На одном узлы делали, на другом — лампы, на третьем — батареи. Меня Стромилов назначил представителем на всех этих объектах.
Пока в городе работал транспорт, дорога не составляла проблемы. А в декабре 41-го трамваи и троллейбусы застыли на улицах — замерзшие, заметенные сугробами. И сам идешь мимо них со скоростью престарелого. Квартал одолеешь, и надо останавливаться, дух перевести — от голода я сильно ослаб. За полдня кое-как добирался до очередной проходной.
Проверишь изделия, уладишь с производственниками нужные вопросы и трогаешься в обратный путь.
Один из моих маршрутов пролегал за Московский вокзал. С пустынного, заснеженного Суворовского проспекта, я сворачивал на боковую улицу, пока не достигал дома, с виду обычного, жилого, где, однако, располагался небольшой заводик. Возник он из лаборатории, принадлежавшей, кажется, как я слышал, Политехническому институту. Бессменным руководителем лаборатории был некто Стрельников. Говорили, будто хотели его эвакуировать еще в июле 1941 года, да он отложил отъезд, ссылаясь на незавершенные дела, а потом и вовсе оставил мысль покинуть Ленинград.
Как специалист, я восхищался Стрельниковым, ставшим во главе маленького заводика. Он дал «Северу» батареи электропитания. Небольшие и надежные. Ни о чем подобном я не читал в учебниках, не слышал и на лекциях в академии. Стрельников создал батареи и организовал вх производство. А мне, военпреду, выпала честь их принимать для комплектования радиостанций.
В дни ленинградской блокады, когда мы встречались, Стрельникову было, я так полагаю, под шестьдесят. Высокий, худой, в очках. Чаще всего я заставал его за столом, в пальто. Впрочем, все тогда были в пальто, полушубках — в помещении что на дворе. Он всегда работал, что-то писал, высчитывал, справлялся в книгах, стопами высившихся в а столе.
Задача перед ним стояла сложная. «Север» — рация переносная, ее достоинство в том, что радист может быстро передвигаться, менять местоположение. А питание для приемника и передатчика ему нужно на долгий срок — где его в тылу врага достанешь. Значит, батареи должны были иметь достаточный запас энергии и в то же время — минимальный вес и объем. А попробуйте в маленьком переносном «складе» запасти намного больше, чем он может вместить! Но Стрельников эту, казалось бы, непосильную задачу решил. Да еще в невероятно короткий срок.
На сборке батарей работали женщины. Я не раз видел, как Стрельников, бывая в цехе, подходил то к одной, то к другой, справлялся о детях, спрашивал, идут ли письма с фронта. Нужно, так и покажет, как лучше выполнить операцию. И корректно, простите, моя, за вмешательство, но так вот удобней. И действительно, у него лучше получалось.
Требования мои военпредовские выслушивал внимательно. Иногда записывал в блокнот. И никогда не ссылался на трудности, хотя их было сверх меры. Только и скажет: «Если фронту нужно, то и невозможное сделаем возможным».
Всегда интересовался положением под Ленинградом. Почему-то считал, раз я в военной форме, то должен больше гражданских знать. Выслушает, а потом за пуговицу возьмет и скажет: «Выдюжим. Надорвется скоро Гитлер. Вот посмотрите!»
Мне нравилась его убежденность. Разговоры с ним прибавляли силы. Только часто он умолкал на полуслове, хватался за карандаш и уж переставал что-либо замечать. Я не мешал, мысль, значит, осенила. А пока он решал свое, брал со стола какую-нибудь книгу. Однажды мне попался переводной труд. Полистал я его и увидел ссылки автора на исследования Стрельникова. Вот только, что это за труд, не припомню.
Зима кончалась, а предела ленинградской командировке нашей троицы не предвиделось. Отданы Миронову — и работайте. Он нас зачислил, бог знает кем, в свой штат. Иначе паек бы не выдавали. Как-то мы заикнулись: «Товарищ подполковник, не достанется ли нам?» Рукой махнул: «Москва знает».
Дни стояли еще холодные. Но выглянет солнышко, и тают сосульки на карнизах, стучит капель, радует.
В один из таких дней я совершал очередной переход от головного завода до стрельниковского заводика. На пути — почти весь Невский. Сегодняшний молодой ленинградец может улыбнуться: «Совершил переход!» Одно удовольствие пройтись от Гостиного двора до вокзала. А тогда опухшими ногами сделать шаг — мука. А на пути — сугробы, торосы…
