получалось. Те щетинились, пускали шпильки, брали Вальтера в штыки, не признавали его за руководителя новой организации молодежи. Вальтер потерял веру в общий язык с ними, поэтому и выступил так решительно. Его выступление показалось немцам отчаянно смелым. Гертруда толкнула Вальтера в бок, когда тот сел, и прошептала:
— Хорошо выступил, но тебе это так не пройдет.
— Пускай пострадаю за борьбу с фашистами.
Кондрат Карпович следил, чтобы на столах было густо, а не пусто. Пермяков подозвал его к столу, пододвинул ему стул, предложил стопку. Старый казак по-своему понимал приглашение начальника — на привет дай ответ. Речи произносить он не умел, но мог сказать, почем сотня гребешков. Ему захотелось сказать о том, почему он в Германии и с какими мыслями возвращается на Родину.
— Налей-ка еще, — подставил он свою стопку, — для красноречия.
— Чтоб язык не ворочался, — вставил Михаил для полноты.
— Я, геноссе цивильные немцы (в эти слова Кондрат Карпович вкладывал понятие: товарищи мирные немцы), грешен был в мыслях, когда видел разбой ваших солдат в моей стране. Я загадывал: доберусь до Германии и буду рубать налево и направо — зуб за зуб, око за око. Доперся я сюда, смотрю: люди как люди, дети смотрят тебе в глаза, как пойманные зайчонки. Думаю: за что убивать? Отошла злость от сердца. Присмотрелся к трудовому сословию — добрые люди. Стало быть, народ как народ, а люди из него разные выходят: одни с горбом, другие с денежным мешком. Недаром говорит русская мудрость: из того же цветка пчела мед берет, а змея — яд. Ваш бургомистр Больце — душа человек. А если вспомним Гитлера, Геббельса и других чертей — они тоже из вашего сада фрукты. За их дела, геноссе Больце, ваш народ должен ответ держать. Потому и я здесь на старости лет. А зачем мне на чужбине кости трясти? Я — бригадир колхозный, у меня дом с садом на берегу Дона. Старуха скучает по мне, и самого тоска хватает на зорьке. Через вас я свои дела запустил. Но так и быть. Дружба — дело святое. Решил и я дождаться ее росточка. Листья появляются весной. В вашем саду уже появились почки. Мы помогли вам встретить весну. Зараз скажу: бывайте здоровы. Дома у нас большие дела. Оставим вам для порядка одну комендатуру и скоро помашем платочком, скажем: живите дружно и богато. Пью до дна за нашу с вами дружбу, геноссе цивильные немцы! — чокнулся Кондрат Карпович с Больце и Торреном и позвал Берту.
Пермяков подал ей бокал с вином. Берта смутилась. Много обедов готовила она, бывало, у хозяина, но ее, кухарку, никогда не приглашали к столу.
— Выпьем, Берта Иоахимовна, на прощанье, чтобы дома не журились.
— На прощанье? — уныло переспросила немка. — Мне за это не хочется пить.
— Выпейте за то, что сердцу мило.
— За это выпью, скажу, что мое сердце желает.
Все посмотрели на Берту. Насторожила уши и Гертруда. Что же скажет бывшая кухарка? Берта, почувствовав свое достоинство среди избранных гостей, сказала:
— Я выпью за то, чтоб русские друзья не прощались с нами. Я недавно в церкви слышала от одной богомолки такие слова: «Уйдут советские войска — заживем по-прежнему». А я не желаю, не хочу и теперь уж не могу жить по-старому…
— А вы сами не клеветница? Вы узнали, что за богомолка? — бросила реплику Гертруда.
— Я не догадалась. Я только подумала: наверно, буржуйка или генеральша.
— Новое всегда имеет своего врага — старое, — заметил Пермяков.
Гости стали расходиться.
Комендант провожал гостей до подъезда. Бургомистру он пожелал успеха в проведении воскресника по разбивке парка и напомнил, что работники комендатуры тоже примут участие.
— А вам, профессор, — пожал он руку Торрену, — я пожелал бы взяться за дело просвещения по- новому и поставить образовательное дело на строго научной основе, призвать для этого всех своих коллег.
— Абсолютно согласен с вами, — искренне проговорил Торрен. — Просвещение народа — мой идеал.
— Значит, прошла обида на меня за критику вашей книги? — спросил Пермяков.
Профессор улыбнулся, сжал обеими руками плечи Пермякова. Без слов было понятно, что об этом не стоит вспоминать. После той стычки они еще раза три пикировались. Торрен дал почитать еще одну свою обветшалую книгу о философии Гегеля. Комендант достал для него книгу о диалектическом и историческом материализме.
— Не нашли еще общей платформы с коммунистами? — спросил Пермяков.
— Нет. Программные принципы у нас разные. Мои лидеры не дают санкции. Гебауэр категорически запрещает. Я обязан считаться с ним.
К Пермякову подошел инженер Штривер.
— Я искренне недоумеваю, почему вы пригласили меня в гости? Я не заслужил такой чести.
— Мы авансом оказали вам эту честь, — шутя сказал Пермяков. — Надеемся, что вы заслужите ее трудом на благо своего народа. А то кое-кто называет вас саботажником.
— Саботажником? В-словно с перепугу открыл рот Штривер. — Саботажником я никогда не был и не буду. Я только вне коллектива.
— А знаете, как говорят рабочие: «Кто не с нами, тот против нас».
Упрямый, самолюбивый инженер перешел к обороне, стал доказывать, что никогда не шел против народа.
— Может, вы желаете перейти на ту сторону Эльбы? — откровенно спросил его Пермяков.
Штривера это задело за живое больнее, чем слово «саботажник». Что он, бродяга или нацистский политик, чтобы покинуть родное место и отчий дом? Он сейчас докажет, кто такой инженер Штривер.
— Я не бродяга, а инженер. Хочу жить в своем доме и работать по призванию души. Если я не работаю на заводе, то это не значит, что я саботажник. Я работаю дома над цветным телевизором. Если не угодно мое поведение, то можете переселить меня в тюрьму. А по доброй воле я не покину свой дом. До свиданья!
Пермяков подал руку и спросил Штривера об успехах его изобретательства:
— Кому предложите свой телевизор?
— Кто больше даст, — отрезал Штривер.
Пермякову показался странным ответ инженера.
Неужели не дорога немцу честь родины? Неужели его идеал — торгашество? Советский офицер решил уязвить любителя денег.
— Вы как думаете продавать: объявив в газете, что продается такое-то изобретение, или будете возить из страны в страну и кричать в клубах предпринимателей: кто больше?
— Не слишком ли насмешливы ваши слова, господин комендант? — обиделся инженер.
— Менее насмешливы, чем ваши: «кто больше даст». Так может говорить торгаш или безродный космополит, — отрезал напрямик Пермяков. — А у меня к вам предложение — возглавьте конструкторскую работу на радиозаводе. Надо пускать завод. Подумайте. До свиданья.
Самым последним спускался по лестнице Вальтер. Он не спешил — разглядывал портреты и картины, развешанные по стенам коридора и вестибюля. Пермяков попросил его задержаться, посидеть на диване.
У молодого немца кольнуло под ложечкой. «Права проницательная Гертруда», — вспомнил Вальтер предупреждение соседки по столу. Он вытер выступивший на лбу пот, вспомнил свою мать. «Прибавится у тебя горе, родная. Останешься совсем одна. Хорошо начал было твой Вальтер, да плохо кончит».
Пермяков подошел к нему и спросил:
— Значит, вы настаиваете на аресте фашистских ястребят?
Вальтер не знал, как ответить. Сказать «да» — больше разгневаешь коменданта. Отказаться от своих слов — признать себя трусом… Он глянул «а коменданта острым взглядом и выдавил:
— Да…
— Хвалю за последовательность, — сказал Пермяков, — но ваше предложение ошибочно. Наказывать надо хищных преступников, самих ястребов, а не птенцов. Ведь среди бывших членов гитлерюгенда, к сожалению, есть и рабочие парни. Не их вина, а беда, что отравили их сознание фашистским ядом. Надо
