висели безжизненно, как увядшие цветки вьюнка. Посидев так некоторое время, Рудольф вытащил и проверил наживку: черви были целы.
Утро вставало бледное, хмурое, а на горе жизнь шла обычным порядком — хлопали двери, гремели ведра, слышались голоса, по дороге тарахтела телега. Люди просыпались, вставали. Рудольфа же, наоборот, неодолимо клонило в сон. С полчаса он героически боролся с дремотой, пока наконец не сдался: смотал удочки, сел на весла и вдоль прибрежного камыша направил лодку к дому. Грести при безветрии было легко, лодка скользила сама, абсолютно неслышно, оставляя на гладком озере широкий, все дальше уходящий след.
— Ну иди сюда, пей! — вдруг раздался на берегу приветливый голос.
Ответа на приглашение не последовало, слышались только всплески, хлюпанье воды под тяжестью ног. За камышом Рудольфу было не разглядеть ни кто говорил, ни кому говорили, но голос он узнал и понял — это Лаура привела поить корову.
— Больше не хочешь, Росянка? — немного погодя снова услыхал он.
Опять раздались хлюпанье, плеск, затем, тоже незримая, визгливо залаяла собачонка — должно быть, заметила Рудольфа.
— Кто там? — спросил Лаурин голос. Вопрос, очевидно, был обращен к собаке, но как раз в это время лодка выехала на открытую полосу против мостков, Лаура увидела Рудольфа, а Тобик залаял еще пронзительней.
— Доброе утро! — крикнул Рудольф.
— Тобик, молчать! Доброе утро… — ответила Лаура.
На цепи она действительно держала корову, которая, подняв голову, с тупым удивлением взирала на Рудольфа, и крупные капли с ее морды падали в озеро. Сделав несколько гребков, он подъехал ближе и втянул весла.
— Вы так рано встали, Лаура?
— Уже совсем не рано.
— В вашем окне горел свет допоздна, — наудачу сказал он. — Когда везде давно погас.
— Да? — переспросила она (значит, Рудольф угадал— это ее окно) и, помолчав, добавила: — Я читала… А вы с вечера на озере?
— Как ночной сторож. И теперь… У вас есть кот?
— Конечно, а кто же мышей пугать будет? Недавно золовка привезла молоденького.
— …и теперь могу обеспечить рыбой не только Шашлыка, но и вашего кота.
— Значит, у нас нешуточный улов, — сказала она и засмеялась.
Как и в первый вечер, смех преобразил ее лицо, оно сразу ожило, помолодело; глядя на нее, хотелось улыбаться. На ней были, как и тогда, джинсы и блузка.
— Синеглавки, которых я накопал под клетью в поте лица, не пользовались успехом.
— Что это такое?
— Синеглавки? Дождевые черви.
Корове надоело стоять и глазеть на Рудольфа. Лязгая цепью, она вышла на берег и двинулась к ольховым кустам, где трава тучнее, и стала жадно щипать. Щенок сел, почесал за ухом, потом вскочил и давай носиться по лугу, ловя что-то, обнюхивая. Держа в руке цепь, Лаура стояла босая у воды на мокром, словно утрамбованном песке, и водная гладь в неярком, сером свете дня отражала ивы, ольховые кусты, мостки и ее фигуру. Рудольф спохватился, что глупо сидеть так, глядя на берег, пора уезжать, но руки не хотели браться за весла, которые мокли в стеклянной воде по обе стороны лодки. Корова щипала траву и отходила все дальше. Цепь натянулась, и Лаура сказала:
— Ну, мне пора.
Миновала прибрежную полосу, оставляя следы на сухом песке, и пошла за коровой. К Лауре подбежал щенок и, путаясь под ногами, затрусил рядом. Когда она скрылась из виду, Рудольф наконец очнулся и стал медленно удаляться, не сводя глаз с Томариней, но и они постепенно проплыли мимо, только труба дымилась еще над деревьями.
Возвратившись в Вязы, он залез на сеновал, но сна точно не бывало, он лежал бодрствуя, как и ночью в лодке. Под ним шуршало сено. На дворе слышался голос Марии. Говорила ли она с Эйдисом, с курами или сама с собой, было не ясно. Звуки доходили приглушенно и, в общем, не мешали. Перед закрытыми глазами немо качались колокольчики донок… Желтым клубком по зеленой траве катился щенок… Дым вился кверху, вился и рассеивался…
Его разбудила Мария, крикнув снизу, что к нему пришел гость. Рудольф вскочил, не представляя себе, долго ли он спал, но чувствуя себя бодрым и отдохнувшим. «Сейчас иду!» — отозвался он и стал быстро одеваться. Сквозь люк глядело ленивое бледное послеобеденное солнце. На сеновале было душно, как в бане. Одевшись, Рудольф посмотрел вниз, — задрав короткий нос, на него глядел Марис.
— Ты?
— Я! — радостно откликнулся мальчик. — Ты всегда там спишь? — полюбопытствовал он.
— Всегда.
— И зимой?
— Зимой нет, — ответил Рудольф, спускаясь по лестнице, — Не то в один прекрасный день я превратился бы в сосульку.
Во дворе не было ни ветерка, стоячий воздух тяжело и глухо, точно колпаком, накрыл землю. Марис был в одной майке и пестрых плавках.
— Смотри-ка, у тебя модные трусики, — сказал Рудольф, — цветастая ткань у мужчин как раз входит в моду.
— Это Зайгины трусы, — откровенно признался Марис. — Они малы ей. Рудольф!
— Да?
— Я принес тебе подарок.
— Да ну! — На сей раз привязчивое восклицание вырвалось у Рудольфа.
Мальчик кивнул, его глаза блестели от радости.
— Подожди, сейчас притащу, — весело крикнул он, забежал за угол, появился с ржавой консервной банкой, приоткрыл по дороге крышку, с любопытством заглянул вовнутрь, и Рудольф увидел, как лицо мальчика сразу погасло.
— Что там такое?
— Они… они умерли, — мрачно сообщил Марис.
Рудольф взял у него банку. Сперва показалось, что она пустая, но, когда он встряхнул ее, стали видны пять-шесть залипших песком, недвижимых червей.
— Ты, наверное, держал их на солнце, — догадался Рудольф.
— Не знаю, — растерянно сказал Марис. — Я нашел их, когда бабушка копала картошку.
— Червей надо посыпать мокрой землей или положить им кусочек дерна. Тогда они живут долго.
— Да? — проговорил мальчик. — Как же ты теперь будешь ловить рыбу?
— Накопаю новых. Вон там, в крапиве.
— Я помогу тебе, — тут же вызвался мальчуган.
— Надолго тебя ко мне отпустили? — догадался спросить Рудольф.
— Меня? К тебе? — переспросил Марис и, подумав, ответил: — Ну так… средне…
— Мама просила вернуть лодку?
— Лодку? Мама? Нет, не просила… Она завтра поедет в город автобусом. Ты знаешь конфеты «Буратино»? Ну, знаешь?
— Знаю.
— Она мне привезет «Буратино!» — с торжеством объявил мальчик, выжидая, какое впечатление произведет эта новость.
— Жалко, что я из Риги ничего тебе не привез. Но я ведь не знал, что ты есть.
Карие глаза ребенка смотрели на него удивленно, растерянно: чудно просто — Рудольф не знал, что он, Марис, есть на свете.
