— Я первый!
И котенок скрылся в его объятьях,
— Только осторожно, не дави.
— Хи-хи-хи! Он щекочет меня усами.
Зайга, не говоря ни слова, залезла под одеяло, и в углу воцарилась тишина.
— Ты не хочешь… Тобика? — спросила Лаура.
— Засну и так, — донеслось из угла.
С головой забравшись под одеяло, Марис продолжал хихикать.
— Если ты не будешь спать…
— Буду, почему не буду. Хи-хи-хи… Ай!
Кот выскочил из-под одеяла, перемахнул через Мариса, со всех ног бросился к двери и скрылся на кухне, сразу решив тем самым назревавший конфликт. Мальчик, конечно, хотел кинуться за ним, догнать беглеца и водворить на место, то есть в камеру пыток, однако вмешалась Лаура:
— Хватит, наконец!
— Так он…
— Успокойся и закрывай глаза.
— Так я…
— Марис!
Мальчик закрыл веки, только ресницы дрожали, и от сдерживаемого смеха дергался уголок рта. Один глаз приоткрылся.
— Марис, ну…
Веко мигом захлопнулось, мальчик шевельнулся, замычал, словно его потревожили во сне, только уголки рта по-прежнему дергались. Ясно — до тех пор, пока Лаура будет стоять над ним, он не уснет. Зайгины глаза провожали каждое ее движение и, когда Лаура потянулась к выключателю, были обращены к ней внимательные, ясные. Они обе серьезно посмотрели друг на друга.
— О чем ты думаешь? — невольно спросила Лаура.
Зайга рассеяно улыбнулась.
— Ни о чем…
Конечно, спрашивать так бессмысленно, Лаура это знала. Ведь ребенок не думает, он просто чего-то хочет, чем-то огорчается или чему-то радуется. Но как спросить? Не вызовет ли она против своей воли вопросы, которых сама боится, хотя от них все равно не уйти. Вот кончатся каникулы, Зайга пойдет в школу и вместе с задачками опять принесет оттуда вопросы, на которые трудно… да и нельзя ответить. Звирбуле из лучших побуждений посадила Зайгу на одну парту с Маритой Даудзишан. Эта наивная идея даже растрогала старую учительницу. «Дети ведь не виноваты», — произнесла она чуть не со слезами, взволнованная собственным благородством. А назавтра Марита решительно заявила, что сидеть с Зайгой Датавой не будет. «Что вы посоветуете, коллега?» Что Лаура могла посоветовать? Она привезла дочку из школы на раме Ричева велосипеда, обе молчали, будто забыв о случившемся. Только поздним вечером, в темноте, когда словно смазывались резкие, жесткие контуры действительности:
— Мама…
— Спи, моя хорошая, — беззвучно прошептала Лаура, проведя ладонью по светлым, рассыпанным на подушке волосам дочери, хотя между ними не было сказано ни слова.
— Марис заснул?
С его кровати доносилось ровное сопение. Наверное, опять согнулся в три погибели — с таким шумом дышит. Иной раз уткнется головой в подушку, прямо задыхается, а проснуться не может, до того сон крепкий. Лаура подошла взглянуть: так и есть. Повернула его на спину и укрыла — мальчик даже не заворчал, дыхание стало спокойное, почти неслышное.
— Потуши, деточка, свет.
— Ты хочешь уйти?
— Мне рано вставать, ты знаешь, я еду в город.
Лаура подумала — Зайга могла попросить привезти ей какой-нибудь пустяк, но та не попросила, а только, как показалось Лауре, вздохнула.
Свет потух.
— Спокойной ночи, дружок.
— Мне будет скучно.
— Когда, доченька?
— Завтра.
— Почитай… или порисуй. У тебя еще есть бумага?
— Ага. Но ты только скорее, ладно?
— Постараюсь. Хотя нам завтра сидеть долго.
Какое-то время слышалось только дыхание.
— Я тебе нарисую что-нибудь. Хочешь?
— Хочу.
— А что нарисовать?
— Мне все равно, дружок. Хотя бы цветок… или что-нибудь еще.
— Я нарисую снег. Белый такой, теплый снег.
— Что ты, дружок, разве снег теплый? Он бы тогда растаял. Ты, наверно, такой снег видела во сне.
— Не-ет. Снег, когда падает, теплый. Только люди не замечают.
— Кто же тогда замечает?
— Деревья и камни… и дома.
Голос в темноте звучал сонно и нежно.
«Где я это слышала?» — копалась в памяти Лаура и вдруг вспомнила: Рич!
Это было в тот день, когда они ехали из больницы с малышом и в пути застрял их «виллис». Запоздавший в ту зиму снег, будто наверстывая упущенное, валом валил с низкого, клубящегося неба, повисшего на дымовых трубах и елях. Все оделось, окуталось белизной, и Рич сказал, что, глядя на этот снег, чувствуешь тепло. Веселый, раскрасневшийся, он прямо не мог усидеть на месте, все рвался куда-то, суетился и, когда машина застряла, скорее обрадовался, чем огорчился. Копал снег с охотой, постепенно сам покрываясь снегом, и никак не хотел отдать лопату, они с Глауданом тянули ее каждый к себе; было так смешно, что взрослые мужчины, как дети, чуть не дерутся из-за лопаты, а малыш тем временем проснулся, заплакал, и невозможно было его успокоить, и Глаудан сказал: «Настойчивый ты, не хуже мальчонки!» — или что-то в этом роде. Рич глядел сквозь стекло, не решаясь открыть дверцу, чтобы не простудить Мариса, у которого имени еще не было, и снег таял на его смеющемся, разгоряченном лице…
— О чем ты думаешь, мама?
— Да так, детка…
Что из всего этого она могла рассказать дочери? Ведь ничего, в сущности, тогда не произошло… ничего особенного, просто это были светлые минуты в ее жизни, другому их не понять. Качели судьбы вознесли ее ввысь, к вершинам деревьев, и снова понесли вниз, к обыденности, к будням.
— Мама…
— Спи, детка, а я пойду. Спокойной ночи!
Может быть, счастье, выпавшее на долю Лауры, было скромным? Ведь когда она оглядывалась на свою жизнь, горными пиками в ней высились дни, когда родились дети. То были великие минуты просветления, которые природа подарила только женщине, как бы в награду за все, что и выстрадать суждено только ей. Она лежала тяжелая, как земля после грозы, не в силах пошевелить рукой, в измученном теле ныл каждый мускул, а в ушах, как чудо, звучал тоненький сиплый голос ребенка, заполнявший собой весь мир. Она слышала его и потом, уже в палате, через стену, отличая от других; удивительный приемник в ней был настроен на голос именно своего ребенка…
«Что передать вашему мужу, Датава? Он стоит, не уходит».
Потом уж Лауре сказали, что Рич прождал внизу пять с половиной часов, сначала шагал взад-вперед
