— Скоро в школу? — спросил Рудольф.
— Да, — ответила Зайга, опять механически сделав книксен.
— В какой же класс ты пойдешь?
— Во второй, — ответила Зайга с легкой улыбкой, тоже показавшейся Рудольфу очень знакомой.
Ее тонкую шею обвивал фиолетовый сутаж, спереди спускавшийся под блузку. На таких шнурках носят медальон или крестик, и Рудольф с удивлением спросил:
— Что у тебя там?
— Где?
— На шнурке.
— Это от почтового ящика, — объяснила она и, вытянув ленточку, показала ключик. — Бабушка повесила, чтобы не потерялся.
— Один мы уже посеяли, — вставил Марис.
Зайга кивнула.
— На почте очень ругаются, когда потеряешь: приходится все переделывать… По дороге возьму газеты. Бабушка думает, что будет письмо от отца.
Зайга сказала yt от «папы», а от «отца». В устах ребенка это звучало холодно, отчужденно, и Рудольфу впервые пришло на ум, что он не может себе представить взаимоотношения детей с отцом, которого те не видели несколько лет. Он тоже мысленно употребил бездушное, официальное «взаимоотношения», а не «чувства». В нем говорило что-то похожее на ревность или зависть, и он, усмехнувшись, подумал с иронией, что начинает входить в роль собственника, хотел о чем-то спросить, но оставил эту мысль, вдруг устыдившись сам толком не зная чего.
— Ну, собирайся! — торопил Марис.
— Да, милые вы мои, куда нам спешить? Что мы там будем делать?
— Пострижемся, — важно заявил Марис.
— Это что же, как говорится, не указывая пальцем? — сказал Рудольф, ощупывая свой уже слегка заросший затылок.
— Бабушка сказала: если будет время, чтоб мы отвели Мариса в парикмахерскую, — объяснила Зайга. — В городе стригут лучше, чем в нашем Заречном.
— Под ноль?
— Как это под ноль?
— Ну, наголо. Голова гладкая, как…
— Хи-хи, как яйцо! — закончил Марис, но такая перспектива его, видно, скорее привлекала, чем отпугивала. — И я буду красивый?
— Ты так заботишься о своей внешности, прямо как жеманная барышня.
— Чубчик надо оставить! — обеспокоенная, возразила Зайга, принявшая их разговор всерьез.
— А то бабушке не за что таскать будет?
— О-ой! — вскрикнул Марис, хотя ни у кого и поползновений таких не было.
Теперь засмеялась наконец и Зайга, фиолетовая тесемка на светлой тонкой коже шеи вздрагивала, глаза ожили, стали выразительными, будто в доме вдруг открыли ставни и свет хлынул в окна. Рудольф, сам не замечая своей — скорее нежной, чем веселой, — улыбки, смотрел на девочку. Марис толканул его в бок.
— Ну!
— Ладно, я сейчас кончу, оденусь — и поедем!
Марис залез в машину.
— Где тут можно подудеть?
— Что?
— Я хочу по-ду-деть!
— А-а! Нажимай вот тут.
Мальчик ткнул пальцем в кнопку гудка, отдернул руку, точно обжегшись, и бросил быстрый взгляд на Рудольфа.
— Так?
— Жми крепче! Что, у тебя силы нету?
— Как это нету! — с достоинством ответил мальчик, надавил указательным пальцем еще раз, и в ответ раздалось короткое «ту». Осмелев и приладившись, он дудел еще и еще, вполголоса посмеиваясь от удовольствия.
— Перестань, — нахмурив брови, остановила его Зайга, но Марис ее не слушал; в азарте он жал и жал на кнопку сигнала, словно тревожные крики оленя оглашали хутор и озеро. — Ну перестань, Марис! А то я скажу маме. (Он украдкой показал ей фигу). Ты же портишь машину!
— Как это я порчу?
— А думаешь, если все время жать, она не портится?
— Да ну…
Заслышав беспрерывные отчаянные сигналы, показалась Мария.
— Это что тут за труба иерихонская? Ты смотри, гостюшки пожаловали! А нарядные какие, с капроновыми бантами! Куда же это мы собрались?
— В город! — ответила Зайга, опять чинно приседая.
А Марис, перестав дудеть, важно сообщил:
— Маму встречать!
— Заходите в дом! — пригласила Мария.
Сообразив, что будет угощение, мальчик не заставил себя ждать, а Зайга медлила и пошла лишь после повторного приглашения. Казалось, девочка охотнее осталась бы с Рудольфом.
Он вылил воду, отжал и повесил на плетень тряпку, ощущая перед поездкой невольное волнение, еще усилившееся, когда он остался один; прошел через кухню, где Мария потчевала детей, сменил в комнате шорты на брюки, достал чистую рубашку, но тут вспомнил, что он небритый. Услыхав жужжание «Харькова» и оставив недопитое молоко, тут же явились Зайга и Марис, они молча наблюдали за его занятием, дожевывая хлеб с медом, смотрели с интересом, с почтением, как на незнакомый ритуал.
— Чего она так рычит? — судорожно проглотив кусок, спросил Марис.
— В ней вращаются маленькие лезвия. Видишь?
— У нас дома такой нету. Есть бритва дяди Рейниса, — сказала Зайга. — Ей хорошо чинить карандаши, но бабушка не дает — еще обрежемся.
— А может она… отхватить нос? — из осторожности справился Марис и, получив отрицательный ответ, подставил Рудольфу круглую, надутую щеку. — Поводи немножко. Ну! Дай попробовать, что тебе — жалко?
— Да что брить-то? У тебя же, дорогой, нет бороды.
— А ты — как будто она есть. Ну капельку! Что твоя бритва — сразу сломается?
— И не боишься?
— Чего бояться, — храбро ответил Марис. — Мало ли чего я дома беру, что не разрешают. И ничего.
Рудольф легонько провел бритвой по детскому подбородку. Марис прыснул.
— Ну как?
— Терпеть можно. Только ужасно щекотно, — сказал Марис, ощупывая ладонью подбородок.
Рудольф» заметил, что и Зайга, хоть ничего и не говорит, смотрит на бритву как завороженная, и шутки ради предложил:
— Может, и ты хочешь попробовать?
— Да, — беззвучно произнесла девочка, подошла к нему и приблизила лицо с зажмуренными глазами, дрожащими ресницами, будто готовая к опасности или наслаждению. Поза девочки была исполнена доверия к Рудольфу, и она остро напомнила ему нечто, очень знакомое и близкое.
— Спасибо, — сказала девочка, открывая глаза, в которых было легкое разочарование: наверно, она ожидала большего.
