Мгновенье славы настает… Год 1789-й

Те, кто брались правой рукой за шею и топали ногой, подтрунивали над масоном Александром Муравьевым: в Вене убили какого-то графа-масона, и «сахалинцы» убеждают родственника, что это их люди прикончили 'того, кто хотел открыть нашу тайну…'.

Но время ли рисовать знак равенства и искать на географической карте подходящее для него место?

Бонапарт у ворот!

'Отмстить за Аустерлиц, — вспоминал князь Сергей Волконский, — это чувство преобладало у всех и каждого и было столь сильно, что в этом чувстве мы полагали единственно наш гражданский долг и не понимали, что к отечеству любовь не в одной военной славе, а должна бы иметь целью поставить Россию в гражданственности на уровне с Европой'.

Именно из-за Аустерлица и Наполеона у юного Михаила Лунина (того мальчугана, что скакал на палочке в дни штурма Бастилии) вышло разногласие с Его Величеством.

Между 1807-м и 1812-м с Наполеоном мир и союз, и по адресу вчерашнего врага дерзить не рекомендуется, ибо тем задевается дружба императоров.

В эту пору молодые гвардейские офицеры Мишель Лунин и Серж Волконский заводят в Петербурге пса, который бросается на прохожего и сбивает шапку, если только скомандовать: 'Бонапарт!'

Наполеон владеет Европой от Балтики до Гибралтара и от Ла-Манша до Немана. Только Испания смеет сопротивляться по-настоящему, и Лунин, кажется, просит разрешения отправиться туда, пока русское правительство столь мирно и терпеливо. Сохранились смутные свидетельства, будто царь запретил и гневался…

Напряженно ждут событий и другие свидетели первых французских бурь.

'Старина для меня всего любезнее', — записывает в эту пору 'русский путешественник' Николай Карамзин, с головой ушедший из литературы в историю.

Но — 22 августа 1808-го пишет брату: 'В Европе нет ни малейшей надежды и никакого следа к миру… Чем все кончится, известно одному богу: и сам Бонапарте не знает того'.

25 января 1809-го: 'Волгу легко запрудить в начале, а в среднем течении уже трудно. Чего хочет Провидение, не знаю, но если великий Наполеон поживет еще лет десять или более, то будет много чудес'.

21 июля 1809-го (после очередной победы Наполеона над австрийцами):'Счастье не оставляет Бонапарте. Теперь уже последняя война, как он говорит. Надобно верить Провидению, иначе трудно успокоить себя…'

15 августа: 'Часто хотелось бы мне укрыться в непроницаемом уединении, чтобы ничего не слышать о происшествиях европейских. Как счастливы были наши отцы!.. Но добродетели стоиков не весьма легки для того, кто имеет семейство'.

'Мы были дети 1812 года'

'Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…'

Наполеон вторгся в Россию, идет к Москве. Через 23 года после штурма Бастилии — уже не королевская, не республиканская, но императорская армия Франции и ее союзников совершает то, чего опасалась еще Екатерина II: парижское пламя достигает российских пределов.

'Мы положили не выезжать из Москвы без крайности: не хочу служить примером робости' (Карамзин — брату).

Все же пришлось разлучиться: жена Карамзина, Екатерина Андреевна, с детьми отправляется в Ярославль; выехать не было денег, друзья выручили. История не пишется — делается.

Карамзин хочет примкнуть к ополчению, просится 'во что бы то ни стало ехать в армию, чтобы видеть вблизи все ужасы и всю прелесть сражений и описать их'. Сегодня ни один литератор, пожалуй, не написал бы таких слов- 'прелесть сражений', но в 1812 году еще находили эту прелесть…

Генерал-губернатор Москвы граф Ростопчин, некогда готовивший союз Павла с Наполеоном, объясняет историку, что война сама идет сюда: уговаривает Карамзина переехать нему в дом.

Согласно рассказу очевидца, 27 августа 1812 года — на другой день после Бородина и за 6 дней до оставления Москвы — кто только не заезжал к Ростопчину в Сокольники: желали узнать, как окончилось сражение? на что надеяться? Генерал-губернатор, раньше других узнавший, что Кутузов скомандовал отступление, пришел в смятение, которое передалось и другим: 'Ежели падет Москва — что будет после?'

Вдруг Карамзин, вообще не любивший войны, крови, почти в пророческом экстазе, уверенно объявил, что 'мы испили до дна горькую чашу — зато наступает начало его и конец наших бедствий'. Он говорил столь убежденно, как будто читал будущее и (по словам очевидца) 'открывал уже в дали убийственную скалу Святой Елены'.

Среди смущенных, подавленных людей этот оптимизм выглядел странным, даже неоправданным — но 'в Карамзине было что-то вдохновенное, увлекательное и вместе с тем отрадное. Он возвышал свой приятный, мужественный голос; прекрасные его глаза, исполненные выражением, сверкали как две звезды в тихую, ясную ночь. В жару разговора он часто вставал вдруг с места, ходил по комнате, все говоря, и опять садился. Мы слушали молча'.

Ростопчин неуверенно заметил, что Бонапарт все-таки «вывернется». Карамзин отвечал доводами (как будто взятыми из будущего романа 'Война и мир') — о единодушии народа, воюющего за свой дом, тогда как Наполеон за тысячи верст от своего; о сложных, необыкновенных путях исторического провидения. Историк боялся не падения Москвы (он это предвидел, по утверждению Вяземского, еще в начале кампании); он боялся одного- как бы царь не заключил мира.

Когда Карамзин вышел из комнаты, гипноз его слов рассеялся, и Ростопчин съязвил, что в этих речах 'много поэтического восторга'. Тем не менее слышавшие всю жизнь затем вспоминали этот эпизод, где ученый-летописец преображался в еще более древнюю фигуру пророка.

Карамзин выехал из Москвы 1 сентября, за считанные часы до вступления неприятеля. Потом — несколько очень тяжелых месяцев: историк с семьей перебирается в Нижний Новгород, снова записывается в ополчение. Однако Москва освобождена, 'Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром… Дело обошлось без меча историографического'.

Вскоре выяснилось, что в пожаре, вместе с домами и людьми, погибла знаменитая библиотека графа Мусина-Пушкина, а с нею единственный экземпляр древней поэмы 'Слово о полку Игореве'…

1812–1814 годы: великие сражения, последние успехи и поражения Бонапарта…

Карамзин, с его особым провидческим чутьем, скорее не разумом, а чувством угадывает внутренний нерв событий. До последних дней похода он все не уверен; разве не чудо предсказанное им после Бородина крушение завоевателя? Но не может ли все более сдавливаемая Наполеонова пружина раскрутиться обратно, поскольку теперь французы прижаты к стене?

Это сейчас, почти через два века, нам кажется все ясным — что Бонапарт был обречен, а война выиграна уже в конце 1812-го. Однако многое в этой уверенности происходит от твердого нашего знания — чем дело кончилось…

И разве не сродни этим ощущениям Карамзина «странные» соображения М. И. Кутузова, который опасался Наполеона до последнего мига и не советовал идти за ним в Европу?

Внешне неразумно — внутренне мудро: мало ли что может продумать припертый к стене гениальный