Твой XIX век

лицеистов и — о лицее. Хор, прекрасный хор, исполняет ту песню, что некогда подхватывали на вечерах встречи Пушкин, Пущин, Малиновский, Яковлев и что спели для ссыльного декабриста трое его товарищей по судьбе и две прекрасные женщины, разделившие декабристское изгнание…

— Что скажет о вас история? — спросил один невинно осужденный, видя бесчинство николаевского приближенного Дмитрия Бибикова.

— Будьте уверены, — последовал ответ, — она ничего не будет знать о моих поступках…

Многие исторические книги брызжут оптимизмом, сообщая, как тот или иной бибиков хотел правду истребить, да не сумел.

А ведь случается по-бибиковски.

„Правда всесильна, и она победит.

Должен сказать, что это не соответствует действительности“.

Марк Твен, произнесший эти слова, не затруднился бы в примерах. О сотнях восстаний, движений, о важнейших событиях, высказываниях, книгах осталось разве только несколько свидетельств, исходящих из лагеря победителей.

Кто слышал голос повстанцев Спартака? Память о них сохранили лишь несколько страниц Аппиана и Плутарха.

Случайные прокламации Пугачева или Болотникова — среди тысяч официальных документов и книг.

И вот наступает день, когда государственный преступник второго разряда Михаил Лунин решает написать, пока не поздно, Историю декабристов. Ведь можно умереть, не оставив памяти, кроме следственных протоколов, в которых очень мало или ничего нет о самом главном в декабризме — стремлении отменить крепостное право, самовластье, рекрутчину, военные поселения.

В стране же, по словам Лунина, ложные сведения об осужденных „распространили в сословиях малообразованных, которые верят всему, что напечатано, и между духовенством, которое верит всему, что приказано…“.

Для чего же тогда они протестовали, шли в Сибирь?

По Лунину — „Восстание 14 декабря как факт имеет мало последствий, но как принцип имеет огромное значение“.

Все так. Но что же делать? Не бунтовать же сызнова — под надзором внимательных стражей и доносчиков.

„Наша жизнь кончилась“, — говорит кто-то после приговора.

„Здесь, в Сибири, наша жизнь начинается“, — отвечает Лунин. Он уже задумал нечто необыкновенно смелое. Надо только выйти на поселение, ибо на каторге запрещено писать и можно подвести товарищей; ссыльный же в большей степени „сам за себя…“.

Многие друзья уговаривают Лунина не дразнить „белого медведя“, то есть властей не задирать. Но Михаил Лунин своим „издевательски-ясным почерком“ (Тынянов) пишет несколько сочинений, столь же замечательных, сколь опасных: „Моя цель нарушить всеобщую апатию“.

Его сочинения — в руках у товарищей, потом — у некоторых жителей Иркутска и Кяхты; рукописи незримо и медленно движутся на запад, к столицам… С помощью своего кузена Никиты Муравьева, одного из лидеров декабризма, а также члена общества Соединенных славян Петра Громницкого Лунин пишет правдивую историю тайного общества, историю восстания, беззаконного следствия и казни, наконец, просит прислать ему список всех судей.

В Петербурге, в 1826 году, декабристов приговорили к казни или каторге, а близ Иркутска, около 1840 года, Михаил Лунин приговаривает своих судей к позорной памяти и уверен, что „его верх возьмет“. Он отнюдь не теряет хорошего настроения, дожидаясь нового ареста и раздаривая свои вещи приятелям и знакомым.

„Я готов, друзья мои, я готов…“

Донос не замедлил поступить к Бенкендорфу и царю. Открыв доставленное сочинение Лунина, Николай I увидел на первом же листе: „Тайное общество принадлежит истории… Общество озаряет наши летописи“. Царь такие тексты не любил и не замедлил распорядиться…

27 марта 1841 года, на пятнадцатом году декабристского тюремно-ссыльного житья, жандармы врываются в сибирское село Урик и забирают Лунина, не объявляя, что с ним сделают. Сам он полагает, что должны „отправить на пулю“, то есть казнить…

Сохранились воспоминания ревизора Львова (того, который так весело ехал в сибирскую командировку):

„Почтосодержателем был тогда в Иркутске клейменый, отбывший уже каторгу старик 75 лет Анкудиныч, всеми очень любимый… Тройки [для арестованного и охраны] были уже готовы — а его нет, как сверху послышался его голос: „Обожди, обожди!“ И, сбегая с лестницы, он сунул ямщику в руки что-то, говоря: „Ты смотри, как только Михаил Сергеевич сядет в телегу, ты ему всунь в руки… Ему это пригодится!.. Ну… с богом!“

У меня слезы навернулись. Конечно, этот варнак [преступник], посылая Лунину пачку ассигнаций, не рассчитывал на возврат да едва ли мог ожидать когда- либо с ним встретиться“.

В это же время к последнему прощанию с Луниным готовились и его друзья, также спешно собиравшие деньги…

Чиновник Львов, успевший сблизиться с декабристами, попросил жандармского майора Гавриила Полторанова, который отправлялся с Луниным, остановиться в тридцати верстах от Иркутска, а сам поспешил домой… Затем следует один из самых печальных и трогательных эпизодов в сибирской истории декабристов, сохраненный рассказом Львова:

„Артамона Муравьева, Панова, Якубовича^{33} и Марию Николаевну Волконскую в доме у себя я нашел в лихорадке; а Мария Николаевна спешила зашивать ассигнации в подкладку пальто, с намерением пальто надеть на Лунина при нашем с ним свидании в лесу. Надо было торопиться!.. Мы поскакали. Верстах в тридцати мы остановились в лесу, в 40 шагах от почтовой дороги, на лужайке. Было еще холодно и очень сыро, снег еще лежал по полям; и так как в недалеко нашего лагеря находилась изба Панова, он принес самовар и коврик, мы сели согреваться чаем и ожидать наших проезжающих. Несмотря на все старания Якубовича нас потешать рассказами и анекдотами и Панова, согревающего уже третий самовар, мы были в очень грустном настроении. Послышались колокольчики…

Все встрепенулись.

Лунин, как ни скрывал своего смущения, при виде нас чрезмерно был тронут свиданием; но по обыкновению смеялся, шутил и своим хриплым голосом обратился ко мне со словами: „Я говорил вам, что готов… Они меня повесят, расстреляют, четвертуют… Пилюля была хороша!.. Странно, в России все непременно при чем-либо или при ком-либо состоят… Я всегда — при жандарме“.

Напоили мы его чаем, надели на него приготовленное пальто, распростились… и распростились навсегда!“

Лунина увозят на восток, в нерчинские каторжные края, откуда уже всех декабристов перевели на поселение… Увозят с таким секретным предписанием, что даже иркутским властям не ведено его читать, и только нерчинский горный директор — высшая власть для гигантского каторжного края, — только он вскроет конверт и прочтет в приказе самое зловещее из всех сибирских каторжных названий: Акатуй…

Оттуда Лунину уж не выйти.

Через четыре года погибнет — при обстоятельствах весьма неясных.

Один из лучших знатоков Сибири и декабристов Марк Константинович Азадовский написал карандашом открытку, помеченную „Петровский завод, 1 июля 1931 г.“. Через неделю она была доставлена в Ленинград Сергею Яковлевичу Гессену, молодому одаренному