наружу. Генри несколько возбудился и начал шепотом отдавать мне приказы.
– Сними плащ, повесь на руку, как будто мы только что вышли. – Мы оба сняли плащи. – Теперь давай смешаемся с толпой.
Мы двинулись от угла в толпу. Постояли так, словно вышли подышать свежим воздухом.
Через две минуты Генри сказал на случай, если рядом находятся соглядатаи:
– Давай вернемся. Мне нужно в туалет. Когда мы вошли в вестибюль, он прошептал:
– Возьми программку. С нею мы будем хорошо выглядеть.
Около входа в театр, увешанного бархатными занавесями, лежали кучки программок. Я быстро наклонился и схватил две. Никто из билетеров, похоже, этого не заметил. Я подошел к Генри:
– Давайте свернем их. Будет выглядеть более реалистично.
– Хорошая мысль. – Генри шептал уголком рта. – Давай проявим настойчивость и попытаемся сесть в партере.
Мы вошли в зал и двинулись по устланному ковром спуску к сцене, затем остановились на полпути и прислонились к стене. В боковом проходе было два места. На них не висели пальто, казалось, они свободны, но многие зрители все еще прогуливались по вестибюлю и были в туалетах.
– Останемся здесь, – сказал Генри, – и посмотрим, свободны ли они. Старайся не выглядеть слишком хищным. Если их займут, отправимся на балкон.
Люди стояли и разговаривали, некоторые возвращались на свои места. Одна из билетерш, похоже, посматривала на нас.
– Полицай, – сказал Генри. – Если спросит про наши билеты, скажу, что уронил в унитаз. Она не посмеет беспокоить тех, кто выглядят как порядочные гражданине.
Билетерша отошла, и мы встревожились, что она, может быть, вернется с подкреплением, но она не вернулась. Две пожилые седовласые дамы, мило одетые в шерстяные юбки, сели в точности за теми двумя креслами, которые нас интересовали.
Генри посмотрел на них и сказал:
– Никто с Манхэттена больше не приходит на Бродвей. Кому это по средствам? Только вдовы, чьи мужья имели страховку… Пойди спроси их, заняты места? К тебе они скорее проникнутся, чем ко мне.
Женщины ответили, что места не заняты, и мы с Генри двинулись вперед.
– Пригнись немного, – скомандовал Генри. – Не нужно мешать им смотреть.
Огни погасли, зазвучала музыка. Шоу было плохое, суетливое и фривольное, но женщины за нами им наслаждались. Они смеялись над самыми простыми шутками и вульгарными жестами. Генри посмотрел на меня скептически, когда женщины захохотали, и сказал:
– О боже!
Но взгляд его был мгновенным. Я знал, что мы оба думаем одно и то же: дамы чересчур простодушны, но нельзя судить их слишком строго, поскольку мы виноваты, что закрываем им обзор, который в первом акте был беспрепятственным.
Когда шоу окончилось и мы вышли наружу, я сказал Генри с завуалированным снобизмом:
– Зрители по-настоящему смеялись.
– Да. Когда вы платите, у вас больше стоит на кону, – отозвался Генри.
– Не поставив на кон ничего, я тоже получил удовольствие. Это было смешно, – заметил я.
– Это стоило цены за билет, – подвел итог Генри, и мы оба счастливо захихикали. Есть что-то очень бодрящее в том, чтобы обхихикать шоу. Бродвейские мюзиклы слишком длинные и надоедают за два акта, но одного акта вполне достаточно – это ослепительно и восхитительно, даже если шоу плохое.
На Бродвее воздух был прохладным. Мы находились в центре Таймс-сквер.
– Ну, теперь ты не сможешь сказать, что я не устроил тебе праздник в день твоего рождения, – сказал Генри.
– Нет, не смогу, – отозвался я. – Спасибо большое. А как вам понравился Уилл Роджерс?
– Неплох, но у него вид сексуально озабоченного… Вместо мороженого идем лучше в «Сбарро» за пиццей.
«Сбарро» находился в квартале к югу от театра. Мы взяли по куску пиццы, и Генри заплатил за нас обоих. Обеденный зал располагался на несколько ступенек ниже уровня улицы. Там было много столиков и яркое освещение. А народу мало, шел двенадцатый час. Генри, однако, уселся рядом с четырьмя толстыми юными девицами в джинсах и толстовках.
– Я сяду здесь, – сказал он, – рядом с этими грациозными редкозубыми девами из Высшей школы Дулута. Вдруг услышим какой-нибудь интересный диалог. Я смогу вставить его в пьесу.
– Генри, пожалуйста, – прошептал я. – Не так громко.
Но он проигнорировал меня и сказал:
– Они одеваются как мужчины, хотя никогда не знали мужчины.
Чтобы отвлечь его от девиц, я сказал:
– Эта пицца очень вкусная.
– Ты используешь выражения, годные для старых женщин, – «вкусная», – а должен выражаться соответственно своему поколению. Ты мещанин.
Я ел пиццу в молчании. Генри часто унижал меня по мелочам, и мне всегда было больно. Если бы только он по-настоящему знал меня, думал я, он бы понял, что я не мещанин. Но то, что делало меня не мещанином, – мои мгновения сексуального мужества и сумасшествия – были как раз тем, из-за чего он бы меня отверг. Так что ничего не оставалось, как позволить ему думать, что я туп и надоедлив.
Мы прикончили пиццу и направились к выходу. У лестницы была касса с салфетками, пластиковыми приборами и маленькими пакетиками сахара, кетчупа и соли. Генри принялся набирать пакетики с сахаром и пачки салфеток.
– Возьмем немного сахара, – сказал он. – Сможем скормить его тараканам, когда они вернутся.
Я ухватил около двух десятков пакетиков. Взбираясь по ступеням, мы толкали друг друга, потому что пытались засунуть пакетики с сахаром в карманы, но это никак не удавалось. В результате толкотни мы рассыпали пакетики, а Генри к тому же уронил салфетки.
– Что из тебя за вор! – возопил он. – Рассыпал улики… Надеюсь, из-за кассы нас не видно. Подними, что сможешь. Ты молод, можешь нагнуться. Салфетки оставь. Они покрыты микробами. – Генри нагнулся и застонал, а потом вскрикнул: – О БОЖЕ, Я ПОПАЛ РУКОЙ В БЛЕВОТИНУ!
– Что?!
– Это просто фальшивый мрамор! Выглядит как блевотина.
Нам удалось убраться без дальнейших происшествий, хотя мы давились от смеха, покидая пиццерию. Стянуть сахар было и вправду забавно. Я снова почувствовал себя счастливым и простил Генри то, что он назвал меня мещанином. Когда мы сели в машину, он сказал:
– Поехали по Сорок второй, посмотрим, может, там идут бои?
Доехав до светофора на углу Сорок второй и Седьмой авеню, мы высунули головы, глядя направо и налево, но все было тихо.
– Новая клинтоновская депрессия чувствуется даже здесь, – сказал Генри.
Мы проехали по Восьмой авеню, как раз напротив Сорок третьей, всего в пятидесяти ярдах от клуба «У Салли». Я порывисто спросил:
– Знаете что? Вон бар для транссексуалов, в который я ходил. Совсем забыл, что он здесь. Может быть, зайдем. Это настоящее зрелище. Вам может понравиться.
– Не думаю, – сказал Генри. – Я могу встретить там президента моего колледжа, доктора Рубинштейна.
– Да не увидите вы вашего президента! – Я рассмеялся.
– Нет, увижу. Нельзя рисковать, когда не имеешь недвижимости.
Я предложил Генри пойти в клуб, желая показать ему, что я не мещанин. В крайнем случае он выбранил бы меня, но вместо этого он заявил, что там может оказаться доктор Рубинштейн. Он был воистину непостижим. Но мне повезло, что он не захотел пойти. Я не был там с той ночи, когда на меня напал лев, и, если бы мисс Пеппер или Венди увидела меня и приветствовала слишком бурно, Генри точно понял бы, насколько глубоко я в этом увяз, и вышвырнул бы меня из квартиры, как Отто Беллмана.
Мы отправились домой, больше не вспоминая о клубе. Уже когда мы были готовы лечь спать, он позвал
