настроении, кричал, жаловался. И передразнившая его миссис Канарек была первым подтверждением из внешнего мира, что отец и в самом деле странный и раздражающий человек.
Так что я был не единственным, кого он подавлял. Однако по большей части, в особенности когда я был молод, я жалел его. Это был мой способ любить его.
Пока я думал обо всем этом, сидя на камнях у воды в Форт-Скайлере, в тени моста Трогз-Нек, чернокожий, с которым я говорил, неожиданно вытащил из воды рыбу. Не обращаясь ни к кому конкретно и в то же время ко всем, он сказал:
– Вот поймал одну.
Он сразу же решил ее разделать. Может быть, хотел принести домой уже почищенный улов.
– Большая, – сказал я, делая ему комплимент. Рыба была сияюще-черной, с серым брюхом под цвет воды. Я попросил: – Можно мне посмотреть, как вы будете ее чистить?
– Конечно, – разрешил он. – Это быстро. – Казалось, ему приятно иметь зрителей. Я передвинулся на несколько камней, чтобы быть поближе. Остальные рыбаки гордо его игнорировали.
Он начал с того, что содрал с рыбы кожу длинным зазубренным ножом. Я обратил внимание, что он не отрезал ей голову. Так и чистил, пока та была еще жива. Он удерживал ее свободной рукой, а рыба билась и боролась с ним.
– А почему не отрезаете голову? – спросил я.
– Рано или поздно она все равно умрет. А дергается она и без головы.
Он выбросил кожу и внутренности в воду, словно они были мусором, и разложил белое мясо на камнях. Даже выпотрошенная, рыба действительно временами пыталась вырваться. Ее глаза смотрели прямо в небо. Срезав хребет и голову, чернокожий выбросил рыбу в воду. Мне казалось, я вижу, как она двигается, все еще пытаясь плыть, посылать приказы своим мускулам и органам, которые были отрезаны. Я гадал, может быть, она все еще жива, но вскоре она исчезла под серой поверхностью воды.
– Спасибо, что разрешили посмотреть, – сказал я, стараясь быть вежливым и не судить человека за его жестокость, ведь я сам напросился. Я двинулся обратно к Генри и Гершону, чувствуя себя ужасно, думая о рыбе. Я никогда никого не убивал, даже тараканов. Когда следовало наступить на таракана, я не мог. Я представлял, что им – тараканам, муравьям и всем прочим – есть чем заняться, что у них есть мечты, что они любимы.
Я добрался до машины, Гершон лежал под нею, наружу высовывались только его толстые ноги в спортивных брюках. Генри, стоя над открытым капотом, рассматривал черный покореженный двигатель.
– Молодой человек вернулся с прогулки, – сказал Генри Гершону, потом обратился ко мне: – Гершон не может починить машину. Говорит, что она не доедет до Флориды и слишком много денег придется потратить на ремонт. Я должен найти новую машину. Если я не смогу поехать в Палм-Бич, моя жизнь кончена!
«Груди, пожалуйста»
Дни, предшествующие Дню благодарения, Генри проводил в поисках машины. Он читал автомобильную рекламу, разговаривал с людьми из всех пяти районов, назначал смотрины, а потом звонил и отказывался, потому что внезапно сознавал, что голоса по телефону звучат ужасно. Он не хотел встречаться с теми, у кого ужасный голос. Несколько раз встречи имели место, но без последствий. Он все больше нервничал оттого, что не может найти машину, на которой отправится во Флориду.
У него было только пятьсот долларов, что натурально делало мероприятие очень трудным. «Скайларк» все еще был на ходу, хотя Генри готов был бросить его на дороге в любой день. Лучше, если он отдаст концы здесь, в Нью-Йорке, чем где-нибудь во Флориде.
В выходные, предшествовавшие Дню благодарения, они с Гершоном отправились в Нью-Джерси, чтобы посмотреть на дешевые автомобили, которые продавались на дому. Они отправились в графство Уоррен, страну лошадей Нью-Джерси, и остановились у одной из подруг-леди. Генри взял Гершона с собой, чтобы проверять двигатели.
Мне было очень одиноко без Генри, и в субботу вечером я пошел к «Салли», надеясь и страшась увидеть Венди Я боялся, что снова уеду с ней, что не смогу сказать «нет». Но она не показалась, как и мисс Пеппер. Однако там было много других девушек, которых я не видел в предыдущие два визита, и меня поразило, что Нью-Йорк полон Королев. Я недоумевал, почему их не видно днем. Каждую ночь они появлялись в клубе, прекрасные и пышные готовые к представлению, как и все остальные актрисы на близлежащем Бродвее.
Я пробыл там два часа, а затем, покинув заведение, проскользнул в пип-шоу, которое находилось по соседству. Я сделал вид, что у меня нет намерения посетить его, и, проходя мимо двери, просто позволил слизнуть себя с тротуара. Как водевильный персонаж – просто попался на крючок. Я сделал это, чтобы транссексуалы, которые случайно могли мне встретиться на улице, не видели, как я вхожу туда. Я хотел, чтобы они думали обо мне как о молодом джентльмене, который иногда навещает их у «Салли». Если бы они увидели, что я посещаю пип-шоу, то сочли бы меня извращенцем с Таймс-сквер.
В пип-шоу пахло цитрусовым дезинфектантом. Там было яркое освещение, полки с порновидео в ярких коробках и будочки для просмотра. В глубине за высокой стойкой сидел кассир, он же охранник. Рядом с ним находилась дверь в куда более темную комнату, над которой горела красная неоновая вывеска «Лайв».[10] Предполагалось, что, хотя по смыслу это слово в данном случае прилагательное, восприниматься оно может и как глагол.
Я подошел к кассиру и, задрав руку, купил двухдолларовый жетон на живое представление.
Я вошел в темную комнату. Она была освещена только красной лампочкой. В малиновых тенях перед дверями, которые составляли полукруг, слонялись мужчины. Я открыл дверь, вошел в кабинку, словно в темный шкаф, и опустил жетон. Панель в стене поднялась, и моим глазам открылось стеклянное окно. Точно так же, как на исповеди, что, должно быть, являлось источником великого огорчения для бывших католиков.
Я заглянул в окошко, там было примерно полдюжины женщин в одних только трусиках-бикини, стоящих на полукруглой сцене. Я видел окошки других мужчин, их бледные, ищуще-виноватые лица находились в тени, как и мое собственное ищуще-виноватое лицо. Некоторые из женщин вставали перед окошками на колени. Это походило на фантасмагорическую медицинскую станцию посреди Манхэттена, куда расстроенные мужчины приходили за облегчением.
Крупная черная женщина средних лет, с гигантскими грудями подошла к моему окну.
– Ищешь компанию? – спросила она.
Я подумал, что это неплохой способ вести сексуальную жизнь. Он предполагал уважение. Женщина немедленно мне понравилась. Я кивнул в ответ на ее вопрос. Она вкратце назвала цены. Два доллара – коснуться грудей, три – задницы, пять – более приватного места, и снова пять за то, чтобы поцеловать груди. Я колебался.
– Подумай, – по-доброму сказала женщина и отошла.
Я посмотрел на ищеек в окошках. Потом на женщин. Панель опустилась.
Я пошел к кассиру-охраннику, и он дал мне другой жетон, после чего я вернулся к своей будке, опустил жетон, и панель снова поднялась. Черная женщина все еще была свободна. Я помахал ей. Она подошла, я протянул ей два доллара и попросил:
– Груди, пожалуйста.
Она взяла деньги и положила их на пол. Потом встала на колени, сцена была приподнята над полом, и выложила груди в мое окно. Я видел у некоторых женщин меленькие, покрытые ковриками скамеечки, словно для молитвы чтобы становиться на колени, и снова испытал сочувствие к католикам. Это место было сплошным напоминанием.
Я ухватил груди женщины, словно ощупывал фрукты на рынке. Они были коричневые, невероятно большие и невероятно тяжелые. Какой обузой, должно быть, они были для нее. Я подумал, на что она похожа в рубашке. Смог бы я разглядеть, какие они большие?
Мне хотелось бы уткнуться лицом между грудей, но и просто держа их, я испытал успокоение. После «Салли» я немного возбудился, так что касание имело терапевтический эффект. Может, стоило приласкать себя? Я знал, что большинство мужчин мастурбируют в этих стойлах, именно поэтому славное местечко пропахло лимонным дезинфектантом, но я постеснялся запачкать черный пол. Проведя большими
