принадлежавшего этой самой партии, и имел немалый опыт перевода средств на свои личные счета. Папа, по словам Светки, одним из первых в стране понял, что перестройка приведет к краху однопартийной системы. Он в некотором роде остался верен своей партии (в отличие от многих бывших коммунистов и комсомольцев, переметнувшихся в демократы) и стал делать заначки на черный день. Приобрел в этом деле большой опыт и наделал заначек аж на черное столетие, если не тысячелетие. Он избрал для себя вполне определенный имидж – борца с коррупцией. Крупных рыбин не брал, трогал самую мелочь, за которую никто не желал вступаться. Коллеги и конкуренты были довольны и не мешали: знали, что папа – умный человек и куда не надо не полезет. Клиентов тоже не отбивали, только иногда поддерживали – когда, например, журналисты типа меня осуществляли нападки на Ковальчука.
– А вообще, Юлька, он на тебя зол, – сообщила рыжая. – Он говорил, что, если бы ты была меньшей стервой, взял бы тебя к себе в партию, но ты перешла все границы. Поэтому жди какой-нибудь подлянки. Конечно, стрелять не будет, но что-нибудь насчет коррупции, связей с мафией раскопает. Он на этом собаку съел.
Предупредив меня, Светка вернулась к рассказу о визите в квартиру Ящера, знакомую ей не понаслышке. Она в ней провела много приятных минут и хотела снова там поселиться. Роскошь ее не привлекала: она этой роскоши насмотрелась в достатке – и у папиных коллег по партии, и у демократов, в домах которых доводилось бывать.
Когда она вошла в так называемую малую гостиную, с трудом сдержала вопль ужаса и недавно съеденный обед. Тамара лежала на полу в тоненьком коротком пеньюаре, из ее груди торчал здоровенный кухонный нож. Пеньюар окрасился кровью, и вообще Тамара лежала в луже крови… Ее открытые мертвые глаза были полны ужаса. Светка закрыла рот рукой, чтобы не завопить. К трупам-то она была непривычна.
За ней в гостиную вошел Отто Дитрих, в изумлении уставился на труп, потом стал что-то бормотать про необходимость немедленно вызвать полицию. Услышав про полицию, Светка мгновенно очнулась и набросилась на барона, популярно объясняя ему, что если они вызовут полицию, то оба загремят в места не столь отдаленные, причем и за убийство, и за проникновение в чужое жилище.
Немец попытался что-то возразить, Светка же, насмотревшаяся, в частности, моих передач, провела ему краткий ликбез насчет принципов работы нашей милиции и состояния тюрем, очень сильно отличающихся от тюрем цивилизованной Европы.
– Юль, кстати, а куда бы его у нас поместили? – поинтересовалась рыжая. – Ты скажи, чтоб я на будущее знала, чем пугать.
– На время следствия – в «Кресты», в общую камеру.
– В общую? – хором переспросили Светка и Татьяна. – Но он же иностранец!
Я пояснила, что иностранцы содержатся отдельно, если есть такая возможность. Возможности у нас в городе нет. Следственные изоляторы переполнены. Если кому-то нужно сделать одиночку, сделают, но для отдельного содержания иностранцев стараться не будут. В свое время знакомый сотрудник «Крестов» в ответ на мой вопрос подленько ухмыльнулся и сказал: «Содержание иностранца в общей камере очень способствует воспитательному процессу».
– А интерзона у нас есть?
– Раньше была, теперь нет. В обычную колонию отправят. У нас в стране. Не в Германию.
Я попросила Светку продолжать рассказ. Рыжая соображала быстро, она ведь не в тихой Германии выросла, а в России, причем жила тут и в советские времена в семье освобожденного партийного работника, который всегда говорил одно, думал другое, делал третье, потом в переходные, когда папа прибирал к рукам золото партии и решал, как жить дальше, и продолжает жить в нынешние, когда папа показательно борется с коррупцией и служит народу в качестве депутата городского Законодательного собрания. Но, конечно, не забывает о себе, любимом. Служение-то народу в основном проходит в свою пользу.
Поэтому Светка, схватив первую попавшуюся тряпку, коей оказалась кофточка Тамары, принялась судорожно стирать отпечатки пальцев – с мест, к которым они успели прикоснуться с бароном. Отто Дитрих, уже попутешествовав по России, понял: рыжая права, и последовал ее примеру. Потом они дружно покинули квартиру. За ручку двери брались через носовой платок. Немец рванул в гостиницу, чтобы вечером улететь в свою Германию и забыть дорогу в Россию, а Светка помчалась к папе на Исаакиевскую, где он усиленно служил народу.
Она рассказала папе, в какую историю влипла. Ковальчук-старший погрузился в размышления, потом пригласил к себе своего приятеля, вернее, сообщника, с которым провернул немало дел. Это был известный мне Ефимов, активно боровшийся за права заключенных. Папа-коммунист поведал Ефимову о случившемся.
– Светочка, зайчик, что ты хочешь? – спросил у рыжей Ефимов.
– Чтоб меня ни к чему не привлекли, – сказала Светочка.
– Это и так ясно. Тебя никто ни к чему не привлечет. Тут ты можешь не беспокоиться. – Папа кивнул. – Ты хочешь замуж за Вячеслава Николаевича?
Светка задумалась и ответила: нет, не хочет.
– Правильно, – кивнул папа. – Мужиков – много, ты у меня такая одна.
Ефимов с ним полностью согласился, отвалил парочку затейливых комплиментов Светочке, потом вкрадчиво спросил, не желает ли Светочка утереть нос Вячеславу Николаевичу. Светочка подумала и кивнула. Она сама поняла: Ящер ей не нужен, в ней просто говорило ущемленное самолюбие. Опять же месть брошенной женщины, даже мужчиной, который ей больше не нужен…
– Как ты считаешь, Света, Вячеславу Николаевичу будет полезно немного посидеть в «Крестах»? – спросил Ефимов, не понаслышке знавший про условия тамошнего содержания. Это когда Ящер по малолетке влетел из семьи спившегося пролетариата, он особой разницы не заметил. А из его нынешних барских хором тяжело будет… Да и из бизнеса нельзя выключаться ни на сколько. Его тут же приберут к рукам. Стервятников у нас в городе предостаточно.
Как поняла Светка, ее отец и Ефимов именно это и собирались делать. Возможно, заключить какую-то сделку с Ящером, с кем-то поделиться… Она не знала деталей, да они ее и не интересовали. Она желала мести. В бизнес родителя она никогда не лезла. На прощание Ефимов сказал ей, что с бароном следовало бы не порывать контактов. Папа добавил, что будет рад с ним породниться. Светка тоже решила: стать баронессой – не самая худшая перспектив, а и уже несколько раз звонила барону в Германию, напоминая о себе.
– Юль, он с тобой познакомиться хотел, – сообщила Светка.
– Это еще зачем?
– Ему консультации нужны. Он же еще и писатель. Юль, ты не думай, он тебе заплатит. Он же педантичный немец. Можно я его к тебе приведу, когда приедет?
– Веди, – разрешила я.
А рыжая вернулась к рассказу о дне гибели Тамары. Светочку отправили домой, вернее, не домой, а велели податься в какой-нибудь косметический салон, магазин модной одежды или в какое-то другое подобное место, где в случае необходимости смогут подтвердить ее алиби. Светочка несколько часов доставляла удовольствие родным лицу и телу. Вечером папа пришел домой довольный и радостный и объявил, потирая руки: дело сделано.
Светочку только удивляло, что об аресте Вячеслава Николаевича не трубят все средства массовой информации, но папа и это объяснил – менты пока замалчивают, но ничего, скоро журналюги докопаются, и мы им в этом поможем.
Ковальчук-старший внимательно следил за эфиром, а также за публикациями в прессе и пришел к выводу: за Вячеслава Николаевича борются практически все. Из известных не борюсь только я, правда, я в последнее время стала выступать в роли пресс-атташе серьезного человека Ивана Захаровича Сухорукова, который, мягко говоря, не очень дружит с Ящером и, возможно, со своей стороны приложит усилия, чтобы засадить его надолго. Это было выгодно и Ковальчуку, и Ефимову. Но следовало выяснить конкретные намерения Ивана Захаровича в отношении ночных клубов и аптечной сети.
Ковальчук опять встретился с Ефимовым, и они решили направить Светку ко мне. Во-первых, на разведку. Во-вторых, чтобы заинтересовать лично меня. В-третьих, чтобы я – по возможности – сообщила
