Иногда покупатели редели, это когда город приходил в брожение, пилигримов внезапно созывали в лагеря, объявлялась тревога. Например, вдруг распространились слухи, что Мурцуфл нацелился атаковать Филею, город, что был недалеко на морском берегу, и пилигримы сплотили ряды и ему ответили, и из этого вышла битва, или скорее потасовка, в общем, Мурцуфла отлупили, и отобрали у него гонфалон с образом Пресвятой Девы, который у его армии был вместо палладиума. Мурцуфл вернулся в Константинополь, но не стал признаваться своим, чтоб не иметь нестерпимого срама. Латиняне узнали, что он всех обманывает, и вскоре поутру пустили мимо стен города свою галею, установив на ней тот гонфалон, сопровождая проезд глумливыми жестами, то показывая фиги, то стукая левой ладонью по сгибу правого локтя. Мурцуфл здорово обделался, и ромеи распевали о нем на улицах куплеты.
Пока склепаешь путную реликвию, пока найдешь годящего клиента, так слово за слово январь нечувствительно перешел в март, тем временем подбородки святого Эобана и бедра святой Кунигунды позволили им не только расплатиться с генуэзцами, но и самим зажить припеваючи.
— Вот тебе причина, сударь Никита, откуда взялось в твоем городе на недавних днях так много двойных мощей, и уж теперь одному Богу ведомо, которые из них неподдельные. Но ты попробуй стань и на нашу доску: хотели жить, приходилось поворачиваться между латинянами, готовыми разбойничать, и твоими родными greculi, то есть, извини, твоими родными римлянами, готовыми латинян обжуливать. Так что, по существу, мы обжуливали жулье.
— Ну ладно, — миролюбиво изрек Никита. — Надеюсь, этими частицами навеются святые помышления твоим обварварившимся латинянам в их суеварварских церквах. Святится помышление, святятся мощи. Преизобильны Божий пути.
На этом можно было бы удовлетвориться и разъезжаться кто куда. Гийот с Бороном ничего не замышляли, они забросили поиски Братины и Зосимы с нею. Бойди сказал, что с такими деньгами в Александрии он купит виноградники и заживет синьором. Баудолино был еще скуднее мыслями. Без поисков Пресвитера и без Гипатии ни жизнь, ни смерть для него ничего не значили. Поэт же, не в пример всем прочим, находился на новом взлете мечты о всемогуществе. Распространяя знамения Господа по крещеному миру, он собирался перейти от пилигримов мелкого разбора к высокопоставленным командирам и заработать их благосклонность.
Однажды он объявил, что в Константинополе находится Mandylion, эдесский Убрус, неизмеримой цены.
— А что такое убрус? — спросил Бойямондо.
— Такой небольшой платок, лицо утирать, — пояснил Поэт. — На нем отпечаталось лицо Господа. Не нарисовано, а самой природой отпечатано. Получился нерукотворный образ, называется acheiropoieton. Абгар Пятый, царь Эдессы, был прокаженный, он посылал своего бытописателя Ханнана за Иисусом, чтоб тот пришел исцелить его. Иисус прийти к царю не мог, а вместо этого взял платок, вытер лицо, и отпечатались черты его лика. Как вы уже догадываетесь, получив тот Убрус, царь излечился и обратился в истинную веру. В давние времена, когда персы осаждали Эдессу, горожане выставили на стену Mandylion и тем спаслись. После этого Константин выкупил Убрус и перевез сюда, его сперва возложили в церкви Влахерна, а потом в Святой Софии, а потом в Фаросской часовне. Это истинный Mandylion, хоть молва и гласит, будто существуют иные: в каппадокийской Камулии, в египетском Мемфисе и в Анаблате подле Иерусалима. Что не противоречит логике, потому что Иисус в течение жизни мог вытираться полотенцем не один раз. Однако эдесский Убрус несомненно важнее всех прочих, потому что в пасхальное воскресенье лик преображается каждый час: на рассвете имеет вид новорожденного Иисуса, в третьем часу представляется отроком, и так далее до девятого часу, когда он являет облик Иисуса мужа в пору Страстей.
— Как ты все это узнал?
— Рассказал один монах. Так вот, эти-то мощи честные, и имея вещь такого пошиба, тот, кто вернется в наши края, будет иметь и почести и пребенды, только найти нужного епископа, вроде как Баудолино всунул Рейнальду своих трех Волхвов. До сих пор мы продавали мощи. Настал момент покупать. Но покупать надо с умом, чтобы нажить на этом состояние.
— У кого ж ты торгуешь святой Убрус? — спросил Баудолино, которого уже тошнило от непрерывного святокупства.
— Его пока купил один сириец, мы пили с ним третьего дня, он на службе у герцога Афинского. Однако, по его словам, герцог отдаст и Убрус и с ним что еще только захотят, лишь бы заиметь Sydoine.
— Теперь остается узнать, что такое Sydoine.
— Судя по их рассказам, в церкви Святой Марии во Влахерне хранился святой Сударь, Sydoine, это плащаница, на которой отпечатано в полный рост туловище Иисуса. Об этом в городе известно, и вроде бы ту самую плащаницу видел Амальрих, царь Иерусалима, когда посещал Мануила Комнина. Еще мне говорили, что Sydoine, то есть Сударь, был передан на хранение в церковь Пресвятой Девы в Буколеоне. Однако его никто на самом деле не видел, и если он и был, то уже давно исчез.
— Не знаю куда ты клонишь, — сказал Баудолино. — Есть у кого-то этот Убрус, прекрасно. Он хочет менять Убрус на Сударь. Но Сударя у тебя нет, и я с трудом себе представляю, как это мы вдруг возьмемся рисовать образ Господа нашего Иисуса. Следовательно…
— Следовательно, у меня Сударя нет, — сказал Поэт. — Сударь есть у тебя.
— У меня?
— Помнишь, я спросил, какой это сверток тебе дали приспешники Диакона при бегстве из Пндапетцима? Ты отвечал, что портрет того несчастного, напечатленный на погребальную плащаницу. Ну, покажи ее.
— Ты обезумел, это заповедное, это завещано Диаконом для передачи Пресвитеру Иоанну!
— Баудолино, тебе уже шестьдесят, тебе даже больше, ты все еще веришь в Пресвитера Иоанна? Мы же потрогали и пощупали. Пресвитера нет. Давай показывай.
Баудолино с тяжелым сердцем вынуя из сумки сверток и раскатал, дав знак окружающим подвинуть столы и стулья, чтобы высвободить на полу место для широкой и длинной простыни.
На простыне была двоекратно оттиснута человеческая фигура спереди и сзади. Очень четко вырисовывалось лицо, рассыпанные по плечам волосы, усы, борода, закрытые глаза. Благодатная краса смерти изменила несчастного Диакона, отразив на полотне безмятежное лицо и мощное тело, на котором лишь с трудом различались раны, кровоподтеки, язвы проказы, его сгубившей.
Баудолино созерцал замерев и размышляя, до чего шли этому мертвому стигматы горькой величественности. И наконец пробормотал: — Не продавать же портрет прокаженника, вдобавок несторианина, в качестве Господа Иисуса Христа.
— Во-первых, герцогу Афинскому ничего об этом не известно, — ответил Поэт, — а всучивать это мы будем ему, а не тебе. Во-вторых, не продавать, а выменивать, то есть к деньгам это не имеет отношения. Я пошел к сирийцу.
— Сириец спросит, почему ты меняешь Sydoine, предмет гораздо большей ценности, на какой-то там Mandylion.
— Меняю на то, что легче вывезти из Константинополя, Sydoine стоит слишком дорого, в покупатели годятся только короли, а святой Убрус можно предложить не таким важным цацам, пусть только платят на месте и наличными. Потому что предложить святой Сударь христианскому князю значит признаться, что мы его выкрали отсюда, за это нас повесят, а Убрус эдесский может с таким же успехом сойти за камулийский, мемфисский или анаблатский. Сириец меня поймет, мы с ним родня по крови.
— Понятно, — отвечал Баудолино. — Ты ввернешь плащаницу герцогу Афинскому, и мне побоку, что он повезет к себе домой поддельный образ Христа. Но ты ведь знаешь, для меня-то этот образ куда дороже Христова, ты знаешь, о чем он мне напоминает, ты не можешь спекулировать этой памятью…
— Баудолино, — сказал тогда Поэт. — Мы не знаем, что нас ждет по приезде домой. С эдесским Убрусом прибьемся к какому-нибудь архиепископу и будущее наше обеспечено. И вообще, Баудолино, если бы ты не вывез плащаницу из Пндапетцима, белые гунны пустили бы ее на подтирку. Тебе был дорог этот человек, ты рассказывал мне его историю во время странствий по пустыне, во время сидения в плену, ты оплакивал его гибель, бессмысленную, безвестную. Ну что ж: его посмертное изображение теперь будут почитать, как Христа. Можно ли лучше увековечить память дорогого покойника? Мы не принижаем память о
