перед лицом самых зверских преступлений, но если мы цивилизованные люди, то должны обуздать наш гнев и сказать «нет». Не следует, если мы не хотим стать с ним на одну доску.
Один крайне уравновешенный читатель пишет, что согласен со мной, но что нужно было бы сделать исключение для того, кто встал на путь общественной деятельности, стал избранником народа, а значит, перед народом и должен держать ответ. Но и до него не доходит тот факт, что я вовсе этого не отрицаю: да, общественные деятели должны держать ответ за свои злодеяния, и никто не запретит показать это на всю страну в теленовостях. Я утверждаю, что процесс на телевидении утрачивает некоторые черты, присущие судебному разбирательству. Все, точка. В данный момент все граждане Италии узнаю?т о злодеяниях многих политиков, даже обладающих огромной властью, и оценивают их дела по достоинству, пусть даже эти люди еще и не предстали перед судом. В этот наш трагический момент можно говорить обо всем, пока еще существует гласность.
Если человек нарушил закон, он должен быть примерно наказан. Но наказан согласно закону, а не отдан на растерзание разъяренной толпе. И, простите за прямоту, ярость моих корреспондентов мне кажется неразумной. Можно, конечно, возразить, что показать процесс по телевидению и отдать подсудимого на растерзание разъяренной толпе — вовсе не одно и то же; не исключено, что я и неправ. Но во многих полученных мною письмах (не во всех) подспудно звучало следующее: «Дайте нам до них добраться, пусть даже в эфире, уж мы-то с ними расправимся по-свойски». Так вот, подобные чувства вполне объяснимы по-человечески, но идут вразрез с законом.
Как пример совершенного остервенения процитирую письмо некоего господина, который пишет на бланке мэра Сали Верчеллезе[163] (надеюсь, ради блага жителей этого городка, что речь идет о розыгрыше какого-нибудь хохмача, но лучше бы мэр закрывал дверь своего кабинета на ключ, когда уходит). Оный господин пишет мне: «Старая закваска сталинизма-ленинизма, бродившая в Вас, вылезла наружу. Вам по душе все тайное. Процессы на Лубянке и в КГБ, выстрел в затылок — все скрытно, при полном молчании. О вашем „Имени розы“ много говорили по телевидению. О, буржуи с короткой памятью». Меня обвиняли в чем угодно, но только не в старой сталинской закваске. Терпение: этот господин путает уважение к форме судебного заседания с секретностью и защиту прав подсудимого с выстрелом в затылок. Хорошо, что мы не в Америке, иначе в один прекрасный день он стал бы баллотироваться в судьи.
Ход мысли псевдомэра следующий: тебе было приятно, когда передавали что-то в твою честь, так терпи теперь, когда передают что-то во вред другим, грязный буржуй сталинской закваски (изумительное сочетание двух крайностей). Дорогой друг (??), предположим, вы потребуете, имея на это полное право, чтобы телевизионщики взяли у вас интервью, посвященное проблемам Сали Верчеллезе, — но понравится ли вам, если его у вас будут брать в прямом эфире (во благо местного здравоохранения) в тот день, когда вам будут оперировать геморрой?
Газеты все чаще ведут себя как дети
Всякий, кто пишет книги и сотрудничает с газетами, часто получает просьбы об интервью. Если хорошенько задуматься, это довольно странно: зачем предлагать еще раз выразить свои мысли тому, у кого и так есть для этого все средства. Об интервью следовало бы просить людей, которые по роду своей деятельности не имеют возможности открыто выразить свое мнение в средствах массовой информации: медиков, политиков, актрис, прыгунов с шестом, факиров, судей и обвиняемых. Задумайтесь на минутку: вам кажется нормальным, что в «Эспрессо» появляются интервью редактора «Панорамы» или «Эуропео» — и наоборот? Я понимаю — интервью с Индро Монтанелли, потому что это журналист, который оставил журналистику, чтобы заняться историей, но что будет, если каждое утро известные журналисты начнут интервьюировать друг друга? И то же самое — если писатель N возьмет интервью у писателя М.
Конечно, существуют знаменитые интервью, которые открывали нам новые грани известного человека, но всякий раз это был результат долгого диалога между двумя личностями, которых, так сказать, рок свел друг с другом (или друг против друга). Такие вещи не делаются за день. Но в наших ежедневных и еженедельных изданиях полным-полно интервью, и писатели жалуются, что их больше никто не рецензирует: газеты предпочитают, чтобы они рецензировали себя сами, посредством интервью.
Конечно, имеет смысл взять интервью у публичной персоны, чтобы она сказала то, что не говорила еще никому; но нет никакого смысла спрашивать у автора, что он написал в только что опубликованный книге. Прежде всего потому, что читатели еще с ней не ознакомились и, следовательно, читают диалог о предмете, о котором им ничего не известно; во-вторых, потому, что автор, чтобы сочинить свою книгу, долго над ней работал и предполагает, что выразил себя на ее страницах наилучшим образом, в интервью же он говорит спонтанно, не имея возможности продумать ответ, и поэтому часто получается, что наихудшим образом. Ничего не поделаешь: газета уверяет, что без интервью ни поместить фотографию, ни напечатать рецензию (порой, правда, газета оказывается так счастлива, заполучив интервью, что забывает о рецензии).
Чтобы лучше объяснить читателям, как это происходит, вообразим, что в редакции еженедельника становится известно, что Алессандро Мандзони только что опубликовал «Обрученных». Редактор отдела культуры бежит к главному редактору, чтобы сказать: газета-конкурент заказала статью о Леопарди, хорошо было бы заказать профессору де Санктису разбор нового романа. Главред приходит в ярость: «Какой еще де Санктис и де Грешникс! Он настрочит десять страниц, которые никто читать не будет! Интервью, интервью у этого Мандзони надо брать! Нужна прямая речь! И прежде всего, сделай так, чтобы он сказал то, чего от него ждут — зачем пишет, что думает о смерти романа, в таком духе. Что-нибудь ударное, — на страничку, не больше!»
Ударное интервью получается такое:
Влюбленные хотят пожениться, сначала кажется, что ничего не выйдет, потом — что выйдет…
Не только. Еще там есть Провидение, Зло и чума…
На инфаркт одной страницы хватит.
А что мне еще делать? Мешки таскать?
Знаете, мы, художники, следуем зову сердца, а у сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.
Нет. У сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.
Ну, как вам сказать… я всегда об этом думаю. Ведь «думать» — это значит жить, когда я думаю, я чувствую себя живым…
Думаю, следовательно, существую.
Потому что гимн на Пятидесятницу я уже написал.
Я только что этот закончил, дайте вздохнуть!
