В рубрике неожиданной статистики в «Сетте» (приложении к «Коррьере дела сера») за 25 мая Джорджо делл'Арте[256] привел некоторые данные.
Итак, из-за постоянного падения рождаемости к 2030 году число итальянцев сократится с 18 до 11 миллионов, и, чтобы компенсировать сокращение численности населения, потребуется по меньшей мере 300 000 иммигрантов в год. Адресую эти данные партиям, озабоченным чистотой нашей расы. Будем, однако, надеяться, что их приверженцы не начнут, дабы уменьшить зло, размножаться с невиданной скоростью, ибо не знаю, нужна ли нам такая чистота.
Но даже с учетом притока иммигрантов, если годовой прирост в 2150–2200 человек останется прежним, итальянцы исчезнут с лица земли. Их заменят люди всяких цветов кожи; мы окажемся более- менее в той же ситуации, что и Римская империя перед ее крахом; возможно, какая-нибудь волна сарматов или ряд поощрительных мер для привлечения гренландцев приведут к тому, что появится новое население, стоящее в очередях и платящее налоги. Вероятнее всего, полуостров станет перевалочным пунктом, через который будут постоянно проходить, нигде не задерживаясь, человеческие толпы.
Но вернемся к статистике: поскольку на других континентах ритм рождаемости удерживается на постоянной отметке, в 2025 году в мире будет насчитываться два миллиарда сорок два миллиона человек в возрасте от двенадцати до двадцати четырех лет. В большинстве своем это будут meninhos da rua — уличные мальчишки, обитатели бидонвилей. В следующем веке 80 % городского населения Африки будет состоять из молодежи; в азиатском мегаполисе молодых будет 23 %, а в южноамериканском — 21 %. Думаю, в каждом из этих мегаполисов будет никак не меньше шестидесяти миллионов жителей: из-за загрязнения окружающей среды наконец-то сократится число стариков.
Не следует рвать на себе волосы: как исчезли этруски, так исчезнут и итальянцы. Уже давно говорят, что нужно быть готовыми к цветной Европе; подлинная проблема состоит в том, пойдут ли эти неевропейцы учиться в Сорбонну и Оксфорд (не станем забывать, что святой Августин тоже был африканцем); если же, скажем, Сиена превратится в большую деревню, где китайские подростки станут палить почем зря в конголезских подростков, это будет очень плачевно (для Сиены, для китайцев и для конголезцев).
Я отношусь к тем, кто считает, что сдержать взрыв рождаемости можно только с помощью мудрой воспитательной политики. Вера многих в божественное провидение не утешает меня. И поскольку прелесть этой планеты состоит также в культурных и этнических различиях, контроль над рождаемостью должен пониматься и в позитивном смысле; я хочу сказать — между мыслью о том, что итальянцы должны распространиться по всему миру и завоевать его, и убеждением в том, что не случится ничего страшного, если они исчезнут, должна быть какая-то середина: может быть, стоило бы сохранить некоторые особи (пусть должным образом смешанные с пришельцами). Именно поэтому и следует воспитывать разумный, ответственный подход к продолжению рода.
Но и эти решения могут привести к любопытным, если не сказать драматическим, последствиям. На прошлой неделе один мой друг рассуждал о том, что могло бы произойти (вернее, несомненно произойдет), если бы весь мир присоединился к чрезвычайной мере, принятой китайцами: каждая пара может иметь только одного ребенка. На первый взгляд это кажется разумным: один новый итальянец, один новый конголезец, один новый индиец и так далее. Тогда более или менее сохранились бы современные пропорции (албанцев так и осталось бы меньше, чем японцев), и, возможно, пространства и еды хватило бы на всех. Но — внимание! Через два-три поколения утратили бы всякий смысл такие слова, как
С другой стороны, какой смысл будет иметь слово
Если только провидение, или природа, не вмешается, чтобы восстановить равновесие, наслав заразу посильнее или затяжную войну с обилием человеческих жертв. Это, во всяком случае сейчас, кажется вероятнейшей и ближайшей перспективой.
Сумасшедший ученый решил меня клонировать
Вот уж больше недели, как Долли[257] побивает Валерию Марини[258]. Но ведь и событие это (во всяком случае, в его символическом смысле) означает коренной перелом в развитии человеческого рода, но меньшей мере такой же, как появление первых кремневых орудий, и возможности, которые оно открывает, затрагивают не только верующих, но и всех, кто задается вопросами, что такое жизнь и человек и есть ли пределы научного познания. Мне и в голову не приходит поднимать столь колоссальные проблемы в моей «картонке». Но меня поражает научно-фантастический уклон, какой принимает дискуссия. Кажется, будто клонирование воспринимается как воссоздание абсолютного двойника того или иного индивидуума, в том смысле, что, если бы клонировали Берлускони, перед нами встала бы двойная проблема несоответствия занимаемой должности; а если бы клонировали Проди, мы имели бы двух председателей совета, рвущихся в Европу и создающих двойную проблему Бундесбанку.
Хотя сама техника и новая, но вообще-то клонирование человека — не более чем очередная попытка осуществить задуманное нацистами, а именно производить путем продуманного скрещивания только высокие, белокурые, здоровые и крепкие особи, чтобы создать из них армию сверхчеловеков. С одним изъяном, который уже обнаружили ученые: общество сверхчеловеков с одним и тем же генофондом может легко погибнуть от одного-единственного вируса. Лучше старая система, которую давно используют в самых разных организациях: берешь людей с различным генофондом, железной рукой воспитываешь их, промываешь им мозги — и вот они все на одно лицо.
Чего можно добиться, клонируя какую-то особь? Вообразим, что какой-нибудь Доктор Псих признает меня лучшим образцом человеческой породы (не забывайте: он хоть и доктор, но псих) и решит клонировать. Он берет у меня соматическую клетку, делает все, что нужно, и через девять месяцев рождается существо с моим набором генетических характеристик. Предположим, у него будут глаза и волосы такого же цвета, как и у меня; моя склонность к полноте, моя предрасположенность к определенным болезням, мои способности к гуманитарным наукам и так далее. Возможно, фотография шестимесячного Умберто Второго, лежащего на леопардовой шкуре, будет очень похожа на мою, сделанную в 1932 году.
Но потом начнутся изменения. Меня вырастили и воспитали два совершенно конкретных человека, которые принадлежали к мелкой буржуазии; я рос в провинциальном итальянском городке в тридцатые и сороковые годы; слушал, что говорят родные, друзья, знакомые; ел то, что можно было найти в военное время; дышал воздухом не таким загрязненным, как сейчас, — но в детстве пережил бомбежки, воспитывался в католической вере в фашистской Италии; впервые увидел телевизор, когда мне было уже больше двадцати лет, и так далее, и тому подобное. Умберто Второго может воспитать семья фермеров Среднего Запада или семья евреев-ортодоксов в Иерусалиме, он будет есть другую пищу, читать другие книги, слушать другую музыку, смотреть или не смотреть телевизор; если он заболеет, его будут лечить другими химическими веществами, не теми, какие давали мне при кори и свинке.
Кем станет он, достигнув моих лет? Этого никто не может сказать, но, уж наверное, не тем, кем стал я: может быть, он будет кардиналом; может быть, не будет математиком, а скорее адвокатом, или наркоманом, или содержателем кабака в Сингапуре, или наследником Раути [259], или лучшим в мире экспертом по филателии.
