человека.
В тот день я хотел остаться дома, чуяло мое сердце. Но Лия потребовала, чтоб я не изображал принца-консорта и шел на работу.
— Время еще не наступило, да и мне надо пойти по делам. Пиф, отправляйся.
Перед самой дверью конторы я заметил, что приоткрывается дверь мастерской чучельщика. Высунулся господин Салон в своем желтом рабочем фартуке. Я остановился поздороваться, он пригласил меня войти, и я решил посмотреть, что же такое чучельная мастерская.
Когда-то, по всей видимости, это была нормальная квартира, но Салон, сломал все внутренние переборки, и теперь сразу от входа открывался грот неопределенных, весьма обширных размеров. По непонятной архитектурной прихоти это крыло строения имело двускатное перекрытие, и свет проникал в помещение искоса, через потолок. Стекла в окнах были или матовые, или очень грязные, а может быть, Салон поставил в них защитные шторки; или, что ли, нагромождения предметов (страх пустоты выступал лейтмотивом декора) способствовали какой-то особой пасмурности освещения. К тому же это темное пространство было заполнено, как в лабиринте, стеллажами старинной аптеки, среди которых открывались арки, а за ними — лазы, ходы, закоулки. Доминирующим цветом был коричневый: коричневые стены, полки, потолок, и коричневым казался смешанный свет, получаемый от затененного дневного и от старых светильников, пятнами тут и там освещавших поверхности. Первое впечатление было — как будто попал в скрипичную мастерскую, в которой все мастера перемерли еще во времена Страдивариуса, а пыль с тех пор все откладывается и откладывается на округлых пузах контрабасов.
Потом, постепенно приспособив глаза, я увидел, что нахожусь, как, собственно, и надо было ждать, в окаменевшем зоопарке. Какой-то медведь карабкался по искусственному дереву, глаза его блистали стеклом, у меня под боком гнездился насупленный отупелый сыч, а впереди по столику шагала ласка — а может быть, и куница, или же хорек. Посередине стола возвышался доисторический скелет незнакомого мне ископавра.
Это, судя по рентгену, мог быть гепард, или пума, или пес огромных размеров, на скелете в разных местах были намотаны пучки пакли, костяк армирован железом.
— Дог одной богатой и чувствительной дамы, — хихикнул Салон. — Он останется с ней навеки, такой точно, каким был в лучшее время их супружеской жизни. Видите, как это делается? Спустив шкуру с трупа, мездру натирают мышьяковым мылом, потом кости мочат и вываривают. Видите, там целая полка берцовых костей, под нею — ребра и заготовки грудных клеток. Имеют вид, правда? Кости скрепляются при помощи металлической проволоки; когда скелет собран весь, я сажаю его на раму, потом подкладываю севе, использую довольно часто или папье-маше, или гипс. И под конец обтягиваю кожей. Моя работа противостоит и силе смерти, и силе тления. Вот этот филин, например, правда, похож на живого?
Я посмотрел и понял, что отныне любой живой филин покажется мне мертвым, побывавшим в руках Салона и обретшим склеротическую вековечность. Глядя в лицо бальзамировщика этих фараонских зверомумий, на его кустистые брови, серые скулы, я пытался распознать, жив ли он сам или же являет собою лучший образец своего собственного искусства.
Чтобы удобнее рассмотреть его, я попятился на один шаг назад и почувствовал, что меня гладят по затылку. В ужасе обернувшись, я увидел, что привел в движение маятник.
Огромная потрошеная птица болталась у меня перед носом, подвешенная на железной палке, протыкавшей ее насквозь. Прут проходил, ломая череп, в распахнутую грудную клетку, и там было видно, что где некогда находились сердце и зоб, железный штырь расходился, образуя перевернутый трезубец. Самый массивный из зубов протыкал то место, в котором должны были бы помещаться кишки, а потом нацеливался в землю, напоминая шпагу. Два же боковых крюка пронизывали насквозь лапы птицы и симметрично высовывались среди когтей. Птица мерно качалась, а три сквозных острия легонько намечали на полу траекторию, которую они процарапали бы, будь движение сильнее.
— Отличный экземпляр царского орла, — сказал Салон. — Но с ним еще работы на несколько дней. Я как раз подбирал глаза. — И он показал мне коробку, наполненную роговицами и стеклянными зрачками. Палач, вырвавший глаза у святой Лючии, помер бы от зависти. За всю свою карьеру он не накопил столько реликвий. — Здесь возни-то побольше, чем с насекомыми. Тем что надо? Коробку да булавочку. А беспозвоночным, например, требуется уже и формалин.
Я задыхался в этой атмосфере морга.
— Интересная у вас работа, — промямлил я, а про себя все думал о той живой твари, которая трепетала внутри Лииной утробы. Ледяным холодом меня просквозила еще одна мысль: если Оно умрет, сказал я себе, я хочу его похоронить в земле, чтоб кормило червей, удобряло почву, хотя бы в этом Оно будет живо…
Тут меня всего передернуло, а Салон продолжал бормотать, вынимая из далекого шкафа очень странное создание. Сантиметров тридцати длиной, оно являло собою самого настоящего дракона, рептилию с большими перепончатыми крыльями черного отлива, с петушьим гребнем и распахнутой пастью, нашпигованной мельчайшими зубами, как теркой.
— Правда, красиво? Это мое творение. Я использовал саламандру, летучую мышь, змеиную чешую. Это подземный дракон. Вот по такому образцу… — Он показал мне на другом столе толстый том инфолио, переплетенный в старинный пергамент и с кожаными застежками. — Стоило бог знает каких денег. Я вообще не библиофил. Но эту книгу все-таки хотелось иметь. «Подземный мир» Афанасия Кирхера, первое издание, 1665 год. Вот он и дракончик. Вылитый наш, не правда ли? Он живет в стремнинах вулканов, как свидетельствует почтенный Кирхер, а этот иезуит знал все: известное, неизвестное и невозможное…
— Вы всегда занимаетесь подземельями, — произнес я, вспоминая нашу с иим беседу в Мюнхене и разговор, который донесло до меня ухо Дионисия.
В ответ он распахнул свой атлас на другой странице. Изображение земного шара в разрезе — почернелая набухшая шишка, проникнутая паутиной пылающих вен, змееподобных и ярких.
— Если только Кирхер был прав, в нефах земли скрывается не меньше троп, чем те тропы, которыми изборождевв ее поверхность. Все, что совершается в мире природы, питается теплом, испускаемым отсюда. — (Я же думал о Черном деянии, о Лии, ее чреве, в котором сокрыто Оно, готовящееся извергнуться из вулкана) — А в мире людей все, что осуществляется, отсюда берет начало.
— Это кто говорит, Кирхер?
— Нет, Кирхер пишет только о мире природы… Однако примечательно, что вторая половина этой книги посвящена алхимии и алхимикам и что именно здесь, вон, видите, где отмечено место, содержатся обвинения против розенкрейцеров. В трактате о подземном мире? Причем тут розенкрейцеры? Кирхер прекрасно знал, какая связь между ними. Дело в том, что последние тамплиеры убежали в подземельное царство Агарту…
— и до сих пор живут там… — продолжил я.
— … да, до сих пор, — отрезал Салон. — Не в Агарте, так в других катакомбах. Может, прямо под нашими ногами. Теперь вот и в Милане прокопали метро. А кому это выгодно? Кто руководил работами?
— Полагаю, инженеры-метростроевцы, — ответил я.
— Ну-ну, продолжайте прятать голову в песок. А тем временем ваше дорогое издательство публикует книги весьма непроверенных личностей. Сколько евреев среди ваших авторов?
— Мы не смотрим в штаны нашим авторам, — резко ответил я.
— Я не антисемит, можете не думать. У меня есть и друзья евреи. Я только говорю о некоторых евреях…
— О каких, к примеру?
— Знаем о каких.
