скорченный трясусь, все заволокло ядовитым дымом, будто в облаке, я опоен, ничего не смыслю, и вокруг какая-то красная хмарь. Неожиданно, через морок, замечаю, подбирается ко мне Диана, как была нагая, но теперь без маски, подбирается от алтаря, а перед нею, гляжу, своры безумцев, не завершив свальный грех, расползаются от прохода, раздвигая для Дианы дорогу.
Прочь от них, не слиться с табунами одержимых! Я все пятился, покуда не уперся лопатками в столб. Диана, тяжело дыша, налегает на меня, о господи. Спотыкается перо и обмирает ум у меня, набухая слезами отвращения. Я и ныне, в точности как тогда, весь залит слезами. Я не мог кричать, рот у меня залепило что-то не мое, и я рухнул наземь, одуряемый ароматами. Это тело, совокупляющееся с моим. Я во власти крайнего предсмертного возбуждения. Обуреваем черной силой, подобно истеричке из Сальпетриера, руками трогаю (своими собственными руками! будто по собственному желанию!) чужую плоть. Прохожу в ее разверстую рану, будто ведомый страстностью знания хирург. Но в то же время заклинаю чаровницу оставить меня. Кусаю ее, защищаясь, на что она хрипло кричит, еще, еще, больнее, я запрокидываю голову… О, предсказания доктора Тиссо! Ведь упреждал же он, что от этого безумства воспоследует исхудание тела, станет землистым лицо (недвусмысленное провозвестие смерти), а еще заволакивается взор, нарушается сон, появляется сухой зев, болевое ощущение в глазных яблоках, зловонные багровые высыпания на лице, рвота белыми сгустками, болезненное сердцебиение, и в результате будут иметь место сифилис и слепота.
Ничего уже не вижу, и вдруг у меня наступает самое мучительное, невысказуемое и невыносимое ощущение за всю жизнь. Будто вся кровь из жил моих внезапно вырвалась, пульсируя, из всех отверстий, из напряженных до отказа членов, из носа, из ушей, из кончиков пальцев и даже из заднего прохода, на помощь, на помощь, вот тут-то я и понимаю, что есть смерть, от коей бежит любое живое создание, хотя и ищет ее, поскольку по противоприродному инстинкту хлопочет о размножении собственного семени…
Не могу больше писать. Я не вспоминаю, я вновь переживаю. А этот опыт непереносим. Желаю только одного — вновь утратить память…
Выныриваю из обморока. Передо мной опять Буллан. Он держит за руку Диану. Диана уже окутана плащом. У двери экипаж, говорит Буллан. Диану надо бы отвезти домой, она в изнеможении. Диана дрожит. Из уст ее излетает нечто невразумительное.
Буллан услужлив. Будто оправдывается. Да и впрямь ведь именно он втянул меня в эту омерзительную историю. Но когда я сказал ему, что он свободен и о Диане позабочусь я, он запротестовал. Настаивает, чтобы ехать ему с нами. Напоминает, что и он живет в Отее. Похоже, ревнует. Хочется побесить его. Говорю: а я не в Отей поеду. Я отвезу Диану к верным друзьям.
Буллан бледнеет. У него как будто отнимают добытую жертву. — Не имеет значения куда, — говорит Буллан. — Я поеду с вами. Диане явно требуется помощь.
В фиакре я, не подумав, говорю: на улицу Мэтра Альбера. Как будто непроизвольно решил, что теперь Диане настала пора исчезнуть из Отея. Буллан озадаченно смотрит, но молчит, садится в фиакр и берет Диану за руку.
В течение поездки все молчат. Мы входим ко мне. Я укладываю в кровать Диану. Беру ее за кисть, впервые обращаюсь к ней с тех пор, как все это между нами стряслось. Стряслось в совершеннейшем безмолвии. Я кричу на Диану: — Зачем, зачем?!
Буллан всунулся было, но я отшвырнул его к стенке, и он упал. Лишь тогда я заметил, до чего этот проклятый хил и немощен. Я в сравнении с ним совершенный Геркулес.
Диана извивается, плащ разъехался у нее на груди, мне ее телеса отвратительны, тороплюсь закрыть их чем попало, рука впутывается в цепь, это медальон, дергаю, разрыв, медальон у меня в руках, Диана борется за него, я отскакиваю в другой конец комнаты и приоткрываю крышку.
В золоте выбито изображение скрижалей Моисеевых и подпись по-еврейски. — Что это? — требую я ответа у Дианы. Та, почти бездыханная, замолкает на ложе. — Что означают эти знаки возле портрета твоей матери? — Мать моя… — лепечет та совершенно беззвучно, — еврейка… Верила в Адоная…
Вот оно что.
Мало того что я совокупился с женщиной, с отродьем дьяволовым, так еще и с еврейкой! У них же раса наследуется по матери. Значит, ежели семя мое оплодотворило ее нечистое чрево, мне, выходит, судится от рока породить на свет еврея? — У-у, со мной не пройдет! — взвываю я и накидываюсь на блудницу, жму ее горло, она барахтается, я усилил хватку,
Буллан пришел в себя и борется со мною, снова отшвырнул его пинком в промежность, он потерял сознание, поник в углу, я снова на Диане (схожу с ума, воистину…), глаза ее потихоньку выкатываются из орбит, язык, раздутый, вываливается из распахнутого зева, она испускает сипение и окончательно мякнет. Я поднимаюсь и отряхиваюсь. Я понял, что я сделал. В углу стонет Буллан, быть может, я лишил его мужской способности. Не важно. Я хорохорюсь, ухмыляюсь. Что бы там ни было, отцом еврея я никогда не буду.
Стараюсь успокоиться. Говорю себе, что тело женщины нужно перенести в клоаку под нижним этажом. Там уже многолюднее, чем на вашем хваленом пражском кладбище, капитан. Но темно. Нужно же, чтобы кто-нибудь посветил. Весь коридор до вашей квартиры, по лестнице в магазин, через лаз в подпол. Не обойтись без Буллана. Вон он барахтается на полу и пучится на меня, как невменяемый. К тому же я понимал, что не годится отпускать свидетеля преступления. Я вспомнил пистолет, полученный от Батая, выдвинул ящик, наставил оружие на Буллана. Тот продолжает глядеть завороженно. — Сожалею, аббат, — произнес я. — Хотите спасти жизнь, помогите мне убрать это сладчайшее тело. — Да, да, — бормотал он, будто в любовном трансе. Похоже, что мертвая Диана с вываленным языком и вытаращенными глазами казалась ему не менее желанною, чем обнаженная Диана, удовлетворившая мною свое любострастие. И я тоже еле держался на ногах. Как во сне, я завернул ее в плащ, сунул Буллану в руки свечу, ухватил бездыханное тело за ноги и протащил по коридору до самой вашей квартиры, а затем по лестнице в магазин и оттуда в клоаку. На ступеньках труп с зловещим стуком ударялся головой. Наконец я уложил покойную подле останков Далла Пиккола (другого).
Буллан, казалось, сошел с ума. Он давился смехом. — Сколько тут трупов, — сказал он. — Похоже, предпочтительней проживать тут, нежели наверху, в том мире, где Гуайта поджидает меня… Не остаться ли мне с Дианою? — Извольте, аббат, — отвечал я. — Это соответствует моему желанию.
Я выхватил пистолет, выстрел пришелся ему в середину лба.
Буллан криво рухнул на ноги Дианы. Пришлось нагнуться и переложить его обок ее тела. Они легли рядышком, как любовники.
Ну, вот я и восстановил в ходе рассказа, вот я и раскопал в истерзанной памяти досконально все, что произошло со мной за минуту до того, как я утратил способность помнить.
Круг замкнулся. Теперь я знаю. Теперь, утром 18 апреля, в пасхальное воскресенье, я сумел реконструировать происшествия 21 марта. Это случилось ночью, в весеннее равноденствие, с тем, кто, как я думал, являлся аббатом Далла Пиккола…
25
Привести в порядок мысли
Из дневников 18 и 19 апреля 1987 года
Тот, кто за плечом Симонини читает эти записи Далла Пиккола, видит внезапно, как текст обрывается, рука не удерживает перо, пишется бессмысленная загогулина, тело пишущего сползает на пол, линия выходит за край страницы и испачкивает бледной чернильной кляксой зеленый бархат стола.
