Говорит ей Муравей. «До того ль, голубчик, было: В мягких муравах у нас Песни, резвость всякой час, — Так что голову вскружило!» и проч. Лягушки просили у Юпитера* царя — и Юпитер
Дал им царя — летит к ним с шумом царь с небес; И плотно так он треснулся на царство, Что ходенем пошло трясинно государство. Со всех лягушки ног В испуге пометались, Кто как успел, куда кто мог, И шепотом царю по кельям дивовались. И подлинно, что царь на диво был им дан: Не суетлив, не вертопрашен, Степенен, молчалив и важен; Дородством, ростом великан; Ну, посмотреть, так это чудо! Одно в царе лишь было худо: Царь этот был осиновый чурбан. Сначала, чтя его особу превысоку, Не смеет подступить из подданных никто; Чуть смеют на него глядеть они — и то Украдкой, издали, сквозь аир и осоку. Но так как в свете чуда нет, К которому не пригляделся б свет, То и они — сперва от страха отдохнули, Потом к царю подползть с преданностью дерзнули; Сперва перед царем ничком; А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком, Дай попытаться сесть с ним рядом; А там, которые еще поудалей, К царю садятся уж и задом. Царь терпит все по милости своей. Немного погодя, посмотришь, кто захочет, Тот на него и вскочит. Можно забыть, что читаешь стихи: так этот рассказ легок, прост и свободен. Между тем какая поэзия! Я разумею здесь под словом поэзия искусство представлять предметы так живо, что они кажутся присутственными.
Что ходенем пошло трясинно государство… живопись в самых звуках! Два длинных слова: ходенем и трясинно прекрасно изображают потрясение болота.
Со всех лягушки ног В испуге пометались, Кто как успел, куда кто мог. В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соединении односложных слов, которые своею гармониею представляют скачки и прыганье. Вся эта тирада есть образец легкого, приятного и живописного рассказа. Смеем даже утверждать, что здесь подражание превосходит подлинник; а это весьма много, ибо Лафонтенова басня прекрасна; в стихах последнего, кажется, менее живописи, и самый рассказ его не столь забавен. Еще один или два примера — и кончим.
Жил некто человек безродной*, одинакой, Вдали от города, в глуши. Про жизнь пустынную как сладко ни пиши, А в одиночестве способен жить не всякой; Утешно нам и грусть и радость разделить. Мне скажут: а лужок, а темная дуброва, Пригорки, ручейки и мурава шелкова? — Прекрасны, что и говорить! А все прискучатся, как не с кем молвить слова. Вот истинное простодушие Лафонтена, который, верно, не мог бы выразиться лучше, когда бы родился русским. Заметим, однако, здесь ошибку: Крылов употребил слово одинакой*(с кем или с чем-нибудь совершенно сходный) вместо слова одинокой (не имеющий ни родства, ни связей). Далее автор описывает пустынника и друга его, медведя. Первый устал от прогулки; последний предлагает ему заснуть:
Пустынник был сговорчив, лег, зевнул, Да тотчас и заснул. А Миша на часах, да он и не без дела: У друга на нос муха села — Он друга обмахнул — Взглянул — А муха на щеке — согнал — а муха снова У друга на носу.
