По тому, как Ромео Тарчинини уставился на Сайруса А. Вильяма, тому показалось что комиссар принимает его за сумасшедшего или не понял ни единого слова из выраженных ему соболезнований. Вдруг лицо комиссара прояснилось, и он рассмеялся:
– Синьор Лекок, вы не поняли. Людовико Тарволи – комиссар полиции в квартале Сан Фермо Миноре, где нашли тело, и он обратился ко мне, потому что не очень полагается на собственное суждение.
– В каком отношении?
– Он не решается дать заключение о самоубийстве и не может достаточно уверенно утверждать, что это убийство. Поэтому он будет рад услышать мое мнение – и ваше, синьор, я уверен, когда я скажу ему, кто вы.
Сайрус А. Вильям понял, что это и есть случай, когда он сможет дать урок этим дилетантам-итальянцам, столь же невежественным в современной криминалистике, как шерифы из старых вестернов. Весь трепеща, он поднялся.
– Итак, мы идем?
– Идем, синьор.
Вопреки этому заверению, Ромео Тарчинини продолжал разбирать бумаги у себя на столе, не вставая с кресла. Раздраженный американец заговорил резче, чем это подобало:
– For God's sake![7] Шевелитесь же!
Тарчинини, бесспорно, был не в состоянии усвоить заокеанский стиль.
– Что с вами, синьор?
– Но ведь каждая упущенная минута невосполнима!
– Для кого?
Ошеломленный такой безответственностью, Лекок не мог ответить, и комиссар развил свою мысль:
– Для мертвого? Что ему теперь минута... Я думаю, ему и на час глубоко наплевать...
– Но если это убийство, убийца может бежать!
– Я вам уже говорил, синьор, из Вероны не бегут. Если мы имеем дело с преступлением, причиной его не может не быть любовь, так что убийца останется тут, поближе к предмету своей любви, и я до него доберусь.
– А если причина – не любовь?
– Не может быть, синьор. Только не в Вероне!
Нервы Сайруса А. Вильяма были натянуты до предела. Садясь в машину комиссара, он не удержался и заметил своему спутнику:
– Я думаю, что никогда не смогу понять вас, итальянцев!
Вы совершенно не думаете о времени, которое для нас является важнейшим фактором.
– Потому что, синьор Лекок, привыкли к вечности.
Комиссар Людовико Тарволи принял своего коллегу с живейшими изъявлениями дружеских чувств. Двое мужчин пожимали друг другу руки, обнимались, целовались под возмущенным взглядом Сайруса А. Вильяма, который смотрел на них с омерзением английской старой девы, наблюдающей в зверинце Риджентс Парка за любовными играми обезьян. Представленный Тарволи, Лекок также стал объектом приветствий, которые разозлили его еще больше. Трое мужчин разместились в засаленных комиссариатских креслах, и Сайрус А. Вильям не замедлил обнаружить, что оба полицейских, погрузившись в общие воспоминания, как будто бы забыли о причине встречи.
– Людовико, а помнишь, какую пару пощечин закатил тебе твой отец, когда узнал, что ты гуляешь с этой девушкой из Сан-Дзено?
– А главное, гуляла-то она с тобой!
– Ты уверен?
– Ладно, скажем, по очереди!
Они расхохотались, хлопая себя по коленям и топая ногами.
– А помнишь, Ромео, как ее звали?
– Погоди... Не Лидия? А может, Аньезе?
– Нет, скорее Альба...
Лекок предчувствовал, что так они переберут всех святых итальянского календаря. Очень сухо он прервал беседу:
– Извините, синьор Тарчинини, но я предполагал, что мы явились смотреть труп?
Повеяло холодом. Ромео попытался смягчить перед своим коллегой грубость столь бестактного вмешательства:
– Е un americano...[8]
И Тарволи, в интонации которого отразилось все презрение древних великих рас к народам без истории, повторил:
– Е un americano... – таким тоном, что Сайрусу А. Вильяму показалось, будто ему дали пощечину. Он покраснел до корней волос, и в эту минуту, будь его воля, он не колеблясь приказал бы Средиземноморскому флоту Соединенных Штатов открыть огонь по Италии. Но, будучи здравомыслящим
