Цветы для Розы

ней сами. А теперь — вернемся к записи.

Приглушив звук, он снова прокрутил пленку вперед, пропуская вводную часть допроса, и, найдя наконец нужное место, сделал погромче:

— Будьте добры, взгляните на этот портфель.

— Да-да, я вижу. Совершенно верно, это тот самый портфель, что я дала сыну, потому что думала, что ему он может понадобиться больше, чем мне, да и кроме того, я не люблю черных вещей и абсолютно не представляла себе, что мне с ним делать.

— А почему вы решили, что это тот самый?

— Вот здесь, наверху, он поцарапан, как будто его скоблили.

— Стало быть, вы утверждаете, что это не вы и не ваш сын поцарапали его?

— Было бы полным идиотизмом самому резать такой портфель.

— Как вы считаете, а для чего его скоблили?

(Ответу предшествовала небольшая пауза.)

— Может, там было написано имя владельца — по крайней мере, похоже.

— Верно, там была монограмма. Так вот, когда у кого-то на портфеле выгравирована монограмма, которая, так сказать, не совпадает с его собственной,— это ведь выглядит не слишком здорово, не так ли, мадам?

— Да, действительно, это нехорошо. Я бы сказала даже, что если найдешь такой портфель, то его следует сразу же отнести в полицию. Но ведь я не видела, что он порезан,— точнее, мне и в голову не пришло, что там могла быть монограмма. Будь там монограмма, я бы ни за что не дала этот портфель сыну,— ведь с ним в два счета можно влипнуть. Но поскольку этот господин так и не вернулся за ним, а в самом портфеле ничего не было, то я и отдала его сыну, когда он заглянул ко мне вечером. (Короткая пауза.) Теперь-то я понимаю, что это было глупо.

Тирен снова весь напрягся, ожидая следующего вопроса, который незамедлительно последовал:

— Когда это было?

— В понедельник вечером.

Опять последовала пауза; пленка продолжала потихоньку крутиться. Потом раздался голос следователя:

— Вы сказали, что знаете, кто оставил портфель. Не будете ли вы так добры рассказать максимально точно, как все это происходило. Постарайтесь хорошенько все вспомнить — каждую деталь. Не торопитесь — все, что вы скажете, чрезвычайно важно для вашего сына. Итак, пожалуйста,— мы записываем.

Снова возникла пауза; последние слова следователя, похоже, отчасти ее напугали. Наконец она торопливо заговорила, все больше и больше оживляясь по мере рассказа:

— Значит, так, я только что вернулась после обеда — сходила в ресторан и, как всегда, съела омлет. Я уже говорила, у меня небольшое заведение для мужчин на Северном вокзале. Время было примерно… часа два с минутами; я, помнится, только вошла и едва успела сесть, как вдруг появился тот господин. Под мышкой он нес этот портфель. (Небольшая пауза.) Видите ли, в моей работе приходится обращать внимание на людей. Каждый день бывает, что кто-то из посетителей норовит выскочить, не заплатив, причем, как правило, всегда одни и те же. Ну, раз или два это у них еще проходит. Но в конце концов этот тип людей уже, так сказать, настолько примелькается, что как только такой человек входит, сразу же настораживаешься и ждешь, стараясь чтобы ему не удалось выскочить незамеченным. Так вот, этот господин вошел, и когда собирался выйти, вид у него был будто он собирается улизнуть, не заплатив. Я остановила его и очень вежливо указала на стоящую передо мной тарелку. Он был весьма смущен и сказал, что у него нет с собой французских денег,— он иностранец и не успел еще поменять валюту. Что ж, поскольку мы расположены у вокзала, у нас так многие говорят, уж можете мне поверить. «Но другие-то монеты у вас найдутся?» — опять-таки очень вежливо спросила я. Выглядел он вполне прилично, однако как-то уж слишком сильно нервничал, как будто боялся опоздать на поезд. Он полез в карман и достал шведскую монету в пять крон. Я хорошо знаю, сколько это будет на наши деньги, так что все было в порядке. Поблагодарив, я взяла ее, и он мигом исчез. Настоящий джентльмен — по французски он говорил прекрасно, и — подумать только! — целых пять франков. Спустя какое-то время я уже о нем забыла, надо было заниматься с другими. И вот — это было уже больше чем через час после его ухода — я решила осмотреть заведение, все ли чисто, в порядке. Должна сказать, что убираться в таком месте приходится довольно часто. Тогда-то я и обнаружила портфель. Он стоял в углу кабинки — мужчины всегда так их ставят, когда обе руки заняты. Убрав его, я стала ждать, когда владелец вернется за ним. Я попыталась себе представить, кто из посетителей мог его оставить, но вы же понимаете, какая масса народу бывает за день в таком месте. Потому-то я и не сразу подумала об этом высоком светловолосом господине с пятью шведскими кронами. Ну конечно же, я точно помнила: когда он входил, под мышкой у него был портфель, а когда вышел — в руках ничего не было. И сейчас он, по- видимому, сидит в поезде, идущем в Брюссель, Кельн или Антверпен. Я подумала, что следовало бы каким- то образом послать портфель ему вдогонку — ведь, может быть, он ему очень нужен. Открыв его, я заглянула внутрь и обнаружила, что там ничего нет. То есть абсолютно пустой, понимаете? Честное слово, у меня как гора с плеч свалилась. Ведь сам по себе портфель не мог быть так уж важен. Не удивительно поэтому, что он его и забыл. Позднее — да, поздно вечером, ко мне зашел Жан-Поль. Он хотел взять у меня денег на билет в кино. Тогда-то я и подумала, что ему вполне может пригодиться этот портфель. (Длительная пауза.)

— Так, значит, это не вы стерли монограмму?

— Нет, Боже упаси! (Снова долгая пауза.)

— А откуда вы узнали, мадам, что вашего сына забрали в полицию?

— (Краткое хмыканье.) Жан-Поля… (она слегка замялась). Один его приятель пришел ко мне на вокзал и сказал, что видел, как его уводили.

— Кто именно?

— Не знаю. У него столько знакомых в этом квартале. Половина молодых людей там — безработные, вот и шатаются друг с другом…

Бурье выключил магнитофон. Пока шла пленка, он так и стоял возле него; теперь он вернулся к креслам, взял бутылку и налил еще кампари себе и Тирену.

— Ну и как, ты веришь тому, что она говорит? — спросил Тирен.

— Каждому слову,— сказал Бурье.— Всему, даже тому времени, которое она указывает.

Тирен кивнул. Он был немного огорчен, что не успел рассказать комиссару о своих собственных сомнениях и выводах относительно портфеля до того, как они прослушали эти показания. Тогда это могло бы выглядеть своего рода триумфом тонких логических построений над грубыми материальными фактами, дало бы толчок началу интересной дискуссии и дальнейшим плодотворным размышлениям на этот счет. Ведь даже такая мелочь, как стертая эмблема — монограмма,— с точки зрения логики вполне укладывалась в выстроенную им схему. Было крайне нежелательно, чтобы портфель обнаружили. И, даже если на то пошло, каким образом можно было бы разыскать владельца обычного черного портфеля без каких-либо особых опознавательных знаков? Да любой, кто нашел бы его, просто-напросто оставил бы его себе. Нет, поистине сама судьба ускорила развитие событий, связав таким странным образом беглого легионера и советника Виктора Вульфа. А если к тому же подтвердятся и его предположения относительно визита Вульфа в «Георг V», то, стало быть, еще одна ниточка протянется и к Петеру Лунду. Внезапно он резко выпрямился и застыл, пораженный неожиданной догадкой:

— Портфель обнаружили на Северном вокзале, да? А знаешь, почему именно там?

Бурье удивленно посмотрел на него:

— Потому что он оставил его там, и на это у него, по-видимому, были свои причины.

— На Северном вокзале есть камера хранения, не так ли?

— Одна из самых больших в Париже,— улыбнулся Бурье.

— Ну вот, все сходится,— сказал Тирен.— Вульф положил содержимое портфеля в шкаф камеры хранения. Что там было, по-моему, сомнений не вызывает. Потом он посетил доходное предприятие мадам Меру и забыл там портфель, причем сделал это умышленно. Он бы вообще хотел, чтобы этот портфель исчез бесследно. А ключ? Ключ! Слушай, у Вульфа, когда его нашли мертвым, был ключ от камеры хранения?