– На мебельном, – ответил отец Виталика, продолжая есть.
– Правильно, – сказала Приходько, и Женька вдруг почувствовала, что сейчас что-то произойдет, по спине у нее пробежал противный холодок. – На мебельном. А ваша жена у меня в цехе…
– Ну и что?! – мрачно, будто отталкивая Приходько каждым слогом, будто всех их отталкивая, сказал он. И встал.
– Надя Тимохина, – сказала Приходько. – Правильно?
Женька нутром приготовилась: что-то произойдет. Но все-таки вздрогнула – Надя! Женькина соседка по прессу. Надя. Три девочки. У него тоже девочки, сама слышала. Надя. Муж, про которого Женька знала только: «Обругал… напугал… выкинул…» Муж Нади ушел к женщине с ребенком. Это Полина – «женщина с ребенком»? Но ведь с его ребенком! А у Нади три девочки, и позавчера она упала прямо за прессом…
– Правильно, – сказал он, прямо и грубо глядя в глаза Приходько, и подхватил Виталика на руки. – А вот мой мужик!
– Ясно, – сказала Приходько. И Женька мысленно взмолилась, чтобы она больше ничего не говорила. Чтобы она вообще ушла. Чтобы она дала ей, Женьке, возможность как-нибудь самой во всем разобраться. Разобраться и понять. В этот момент Женька ни о ком больше не думала – ни о Валентине, ни о Полине, ни о Наде. Она слышала только свою потрясенность и помнила только себя. Жизненно важно было для Женьки – понять.
– А вы знаете, что ваша жена нездорова? – сказала Приходько.
– Она всю жизнь нездорова, – безжалостно сказал он. И улыбнулся, зубы сверкнули, как лезвие. Женьке страшно стало от этой улыбки.
– А вы знаете, что у нее? – сказала Приходько.
Теперь Женька даже не хотела, чтобы она ушла. Теперь Женька поняла, что нужно уйти им с Валентином. И побыстрее. Женька потянула Валентина за рукав, но уже не успела.
С той простотой, которая появляется в человеке, если годами работаешь в чисто женском коллективе и всецело проникаешься его спецификой, когда личные, даже – интимные, отношения неудержимо перерастают в производственные, захлестывают их и требуют обсуждения, Приходько уточнила:
– Она беременна.
в коридоре Женька услышала, как коротко охнула Полина и как заревел Виталик, которого резко поставили, будто бросили, на пол. Женька прижалась к руке Валентина, и его нос щекотнул ей затылок. Мать позвала из комнаты:
– Вы чего все сбежали?
Мать сидела за столом, ужасно деловая, в очках, и вдевала нитку. Только для этой ответственной операции мать и держала в доме очки, Женька всегда смеялась, как важно она вдевает. Много раз – и все мимо. Женьке казалось, что в такие минуты мать просто играет в старушку. В добрую старушку в очках, окруженную внуками. Опору дома. Общую кормилицу и поилицу. Зачинательницу рода. Всю в бытовых заботах. Но сейчас Женька не увидела игры и почувствовала щемящую жалость. Мать сидела маленькая, сутулилась, щурилась, и очки ужасно шли ей. Вот так – наденет однажды, совсем, и сразу будет всамделишной старушкой. Без внуков…
– Сними, мам!
Женька стащила очки и поцеловала мать в щеку.
– Что случилось? – сразу спросила мать. Женька редко ее целовала, как-то очень рано она стала стесняться нежничать с матерью. Теперь уж и мать привыкла, что редко. Даже удивилась сейчас.
Женька рассказала в двух словах.
– Все-таки надо было как-то иначе, – бессильно сказала Женька, – как-то тактично. А она – так, прямо…
– Кто? Ольга? – мать вздохнула и покачала головой. – Трое же ребят. Трое! А ты говорила, у Надежды как будто с головой что-то?
– Не знаю, – сказала Женька. – Мы думали – с головой.
– Надо ей все-таки хорошему врачу показаться, – снова вздохнула мать. И все-таки не удержалась: – Только чтобы к Петрову не попала…
Как всегда, когда матери удавалось заговорить о Петрове, она взволновалась, пошла красными пятнами, лицо ее некрасиво и жестко заострилось.
– Не надо, мама, – Валентин тронул ее за руку.
Она задумалась и даже не заметила, что он сказал: «мама».
– Наделают ребят, а все ищут, – сказала мать. – Чего, спрашивается, ищут? Ищут, ищут…
Без стука вошла Приходько. Присела к столу, устало, как после второй смены, сказала пустым голосом:
– Отправился домой.
Слышно было, как хлопнула дверь. Как загрохотало по лестнице и стихло. Виталик заплакал – теперь уже за стеной, в комнате. Потом щелкнуло в ванной. Сразу, бессмысленно и туго, ударил душ. Вода билась и билась, больше ничего не было слышно.
– И Полину жалко, – сказала мать.
– Всех баб жалко, – сказала Приходько, будто сама не баба, будто со стороны. Кто-кто, а уж она хлебнула – тридцать лет мастером на Слюдянке, на самой что ни на есть бабской фабрике. Сколько детей родилось с ее благословения и сколько семей удержалось ее напором, – не пересчитать. Многие потом жили неплохо, очень неплохо. А своего не наладилось, нет. Не получилось.
