должна прийти его невеста, простился и ушел.
На следующий вечер любопытных было куда меньше. Дождь лил как из ведра, но все-таки несколько репортеров, омываемых потоками воды, стояли на посту. Кукоанеш был спокойнее, чем накануне, он сидел поперек кровати и курил.
— Ну, — спросил я, — как ты себя чувствуешь?
— Что ты сказал? Говори громче… Мне кажется, я стал хуже слышать…
— Я спрашиваю, как ты себя чувствуешь, — повторил я, приближаясь к нему и возвышая голос.
— Неплохо. Два метра двадцать три сантиметра. Но это было довольно давно. Больше я рост не мерил… — И, помолчав, тихо добавил: — Со мной все кончено, дружище.
Говорил он в общем спокойно, но было видно, что спокойствие обходится ему недешево. В лице его что-то изменилось. Я не мог сказать, что именно, лицо было по-прежнему пропорциональным. В нем самом что-то менялось, он уже был не он. Я вгляделся в него, и мне показалось, будто я смотрю через увеличительное стекло, а он в точности такой, каким я знал его много лет подряд, и все-таки это не он.
— Ты что-то сказал? — спросил он внезапно. — Прошу тебя, говори громче. Мне кажется, я слышу все хуже и хуже…
— Что сказал доктор?
Мой приятель сперва посмотрел на меня с удивлением, а потом горько расхохотался:
— Что я должен лечь к нему в клинику!
— Неплохая идея, — сказал я без особой убежденности, — будешь все время под наблюдением.
— Говори, дружище, погромче! — нервно воскликнул он.
Почти крича, я повторил слово за словом.
— Не знаю, что со мной, — проговорил он задумчиво. — Я все хуже и хуже понимаю, что мне говорят…
— Нужно спросить профессора, — сказал я, нажимая на каждое слово. Когда ты стал замечать, что плохо слышишь?
— Сегодня ночью. Любопытно, знаешь, я слышу что-то другое и некоторые звуки слышу прекрасно. Хотя, честно говоря, не знаю, звуки ли это… В общем, слышу что-то совсем другое.
— Что же именно?
— Не знаю, как и объяснить… Словами сказать трудно. Иногда мне кажется, что я потерял рассудок, настолько непривычно я слышу… Например, мне все время чудится тиканье часов, вернее, не часов, а чего-то другого, оно бьется, как пульс, и бьется совершенно во всем. Вот, к примеру, стул. Пульс в нем бьется совсем не так, как в письменном столе… Нет, не пульс, а что-то другое, чего я не могу назвать…
— Очень любопытно, — вмешался я. — Некоторые оккультные практики…
— Пожалуйста, избавь меня хотя бы от оккультных практик! — возмутился он. — Они мне совершенно неинтересны. Все оккультные науки — фарс и ерунда. Я хочу одного: сделаться таким, каков я был. Я не хочу быть уникумом! Не хочу ничего невероятного! Пусть невероятное происходит с теми, кто его хочет и ищет! Я не хочу слышать странных звуков, даже если они необычайно важны! Не хочу, просто-напросто не желаю!..
Я сидел, задумчиво уставившись в пол, и ждал, когда он перестанет сердиться, что я мог еще сделать? Утешить тем, что происходящее с ним напоминает результаты некоторых индийских медитативных техник, но на это ему было, разумеется, наплевать. Он не любопытствовал проникнуть в иной мир, который мало-помалу раскрывался его странным образом увеличива-ющимся органам чувств. Он не хотел рассматривать мир с высоты своей макронтропии, и в глубине души я признавал его правоту.
— Прости меня, пожалуйста, — прибавил он, успокоившись. — Я был не прав… Ведь ты хочешь мне помочь… Я знаю, что помочь мне невозможно, и ты тоже знаешь, но все-таки пытаешься меня утешить… Я хочу попросить тебя об одной услуге, очень важной услуге…
Он замолчал, словно не отваживаясь поделиться своими мыслями. Потом наклонился ко мне и спросил:
— Ты меня хорошо слышишь? Я говорю нормально? Мне кажется, что и говорю я с трудом… Или только мне так кажется?
Он и вправду говорил затрудненно, не как обычно, однако вполне внятно.
— Я хочу попросить тебя об очень важной услуге, — сказал он, глядя мне в глаза. — Очень прошу мне не отказывать и сделать все так, как я попрошу. У меня нет времени объяснять тебе подробности. Ты и сам понимаешь, что… Впрочем, зачем тут околичности? Я прошу тебя позаботиться о Леноре… Я хочу сказать…
Он замолчал и поглядел на меня так пристально, что мне сделалось не по себе. Казалось, это завещание, после чего уста его навек сомкнутся и запечатают его тайну.
— …В общем, позаботься о ней. — Он быстро провел рукой по лицу и потер лоб. — Любопытно, но иной раз мне кажется, что и чувства у меня изменились… Господи спаси!.. Похоже, у меня начинается бред!
Он нахмурился, силясь вникнуть в шум, слышный только ему одному. Но тут же встряхнулся и опять провел рукой по лбу и по глазам.
— Вот о чем я хотел тебя попросить, — начал он совершенно другим тоном. — Помоги мне исчезнуть… Нет-нет, не прерывай меня! Выслушай до конца! Я не прошу тебя способствовать самоубийству; реши я покончить с собой, сделать это было бы несложно. Но то ли из-за недостатка мужества, то ли из-за абсурдного упрямства я не собираюсь уходить из жизни. В конце концов, это и мое право тоже — посмотреть собственными глазами, на что способна матушка-природа и до чего она может меня довести. Расти, расти, но до каких пределов? Я хочу сам увидеть предел макронтропии. Потому и не покончу жизнь самоубийством. Но и жить в этом городе, среди этих людей я тоже не хочу и не могу. Мне нужно исчезнуть, спрятаться. Сбежать от репортеров, врачей, профессоров, соседей, знакомых. А для этого мне необходима твоя помощь… Я могу спрятаться где-нибудь в горах, например в Буче-ге. Построю себе хижину или найду заброшенную и буду жить, как живут отшельники…
— Один в горах ты умрешь с голоду!
— Нет, пища теперь для меня не проблема. Возьму с собой на всякий случай несколько килограммов сухарей, какие-нибудь консервы, немного чаю… Ты же знаешь — я почти не ем, а голода не чувствую. Единственная сложность отыскать убежище и одежду… Этот халат достаточно широк и удобен, никакая другая одежда мне не нужна. Но в горах понадобит-ся что-то теплое. Я подумал: может, мне купить как можно больше одеял, взять с собой пару ножниц и все необходимое для шитья? Хотя, может быть, ничего этого и не понадобится, обойдусь дюжиной английских булавок… Но одеяла и ножницы мне необходимы. Если бы ты мог взять на себя эти покупки… Постарайся купить все завтра с утра, самое позднее — к обеду, потому что в два часа я собираюсь исчезнуть…
— Почему именно в два?
Он заколебался, говорить мне или нет. И наконец решился:
— Потому что завтра в четыре мы с Лено-рой договорились сбежать в горы вместе. Обвенчаться перед лицом Господа и жить в какой-нибудь хижине… Но потом я понял, что не имею права. Я не могу калечить ее молодость. И решил исчезнуть до ее прихода… А там что Бог даст… Она молода, у нее еще много всего будет в жизни…
Говорил он медленно, с большим трудом, и я понял, как тяжело далось ему это решение, и потому не стал его отговаривать. Если отказать ему в помощи, он попытается бежать один, и, вполне возможно, его схватят, прежде чем он доберется до гор. Кто знает, что он тогда сделает от отчаяния. Но с другой стороны — и об этом я поторопился ему сказать, — бегство в два часа дня сквозь толпу газетчиков у дверей и толпу любопытных на улице рискованно. Бежать нужно непременно ночью, и ни в коем случае не из его квартиры. Нужно найти машину, которая была бы достаточно вместительной для нас двоих, одеял и припасов, которые я куплю.
— Лучше всего закрытый грузовик, — согласился Кукоанеш. — Предложи шоферу несколько тысяч леев, чтобы неделю или две он держал язык за зубами. Дольше нам и не понадобится…
Мы договорились, что все покупки я сложу у себя. Он вернет Леноре билет, сообщив об отсрочке их бегства на несколько дней, но в тот же день вечером я приеду за ним на такси, объяснив репортерам, что
