поднимаются каменные громады многоэтажных зданий. А выше — стены старинного Кремля.
Внезапно они исчезают… Мелькают пневматические перегружатели. Широкие пасти всасывают вместе с воздухом желтый поток зерна…
Желтое превращается в синее — струится вода… Нет, это все тот же поток зерна, только теперь пшеница окрашена лазурью. За исключением цвета — все необыкновенно реально, жизненно, отчетливо…
Надвигается темнота. То, что возникает из нее, уже не кажется реальным — оно, скорее, нарисовано. Я вижу, как громадная баржа втягивается в камеру. Быстро уходит вода, и корпус баржи садится на гигантские стальные обручи… Они приподнимаются, поворачиваются… Кажется, баржа сейчас упадет — мне хочется закричать. Но обручи цепко держат огромный черный корпус. Баржа перевернута, и из открытых люков рекой льется поток зерна. Он ближе, ближе… Сейчас захлестнет меня…
Я кричу… и сон мгновенно прерывается.
В руках я все еще сжимал будильник. Стрелки красноречиво свидетельствовали — прошло немногим более минуты. Трезвый ум естествоиспытателя не хотел мириться с неестественной реальностью сна. Но факты, если сны можно считать фактами, оказались упрямой вещью. Я видел — и с этим приходилось считаться.
Десятки нерешенных вопросов волновали меня, когда я вышел к завтраку.
— Ого! — воскликнул Трах. — Держу пари, вам приснилось что-нибудь удивительное.
В нескольких словах я передал содержание сна. На этот раз Трах слушал с интересом и даже дважды переспросил меня, когда я рассказывал про синюю пшеницу. Но едва я заикнулся о перевернутой барже, Трах поднялся из-за стола и расхохотался.
— Э, Константин Петрович! — он погрозил длинным пальцем. — Вы опять шутите. Волга — верю. Горький — верю. Но перевернутая баржа — это уж чересчур! Вы прочитали в “Промышленно-экономической газете”. Сознавайтесь…
— Да я две недели в глаза не видел этой газеты!
Недоверчиво качая головой, Трах вышел на веранду и принес кипу старых газет.
— Посмотрите-ка, — сказал он, разворачивая одну из них.
Честное слово, мне стало как-то не по себе! На четвертой странице под рубрикой “Техника будущего” была помещена статья, рассказывающая о гигантских баржеопрокидывателях, проектируемых для Горьковского речного порта.
— Но, поверьте, Николай Андреевич, — взмолился я, — эта газета мне никогда не попадалась!
Трах молчал, всем своим видом олицетворяя недоверие.
— Скоро вы во сне начнете делать изобретения, — сказал он наконец.
Видимо, эта мысль ему понравилась. Он оживился и начал шагать по комнате, выкрикивая:
— А что! Возможно! Вполне возможно. Ведь увидел же Кекуле во сне структурную формулу бензола — об этом все химики знают. Да, да! А Вольтеру однажды приснился новый вариант “Генриады”. Ну, а Тартини? Он увидел оригинальный сон, да, да, весьма оригинальный… Приходит к нему дьявол и говорит: “Возьми меня в свой оркестр скрипачом”. Тартини спрашивает: “А ты умеешь играть?” Дьявол отвечает: “Давай покажу”. Берет скрипку и наигрывает чудесную мелодию. Тартини проснулся и тут же ее записал. Так и появилась знаменитая “Соната дьявола”.
— Николай Андреевич, но чем же объясняется эта чертовщина?
Трах остановился и, покачиваясь на длинных ногах, в упор уставился на меня.
— Чем? — он перешел на шепот. — Ойнеромантикой.
— Это еще что такое? — удивился я.
— Ойнеромантика — учение о гаданиях по сновидениям. Создано во втором веке новой эры греческим ученым Артемидором Далисским.
Я смотрел на его нелепую фигуру, ухмыляющееся лицо с узкими щелками хитроватых глаз и думал, что судьба подарила мне довольно странного соседа. Почему-то вспомнилось первое знакомство, скакалка, комичные прыжки Траха… На всякий случай я ответил весьма неопределенно:
— Интересно, очень интересно…
— Еще бы! — подхватил Трах. — Артемидор написал первый в истории человечества сонник. А какие там объяснения — прелесть! Скажем, вам приснилось, что у вас много рук. Как это объяснить? Ага, не знаете? А Артемидор ясно говорит…
Он на секунду задумался, потом, глядя в потолок, процитировал:
— “Если ремесленник видит, что у него много рук, то это хорошее предзнаменование, — у него всегда будет довольно работы. Для мошенников же такой сон, напротив, предвещает тюрьму, указывая на то, что много рук будут заняты ими”. Здорово, а?
Я пожал плечами.
— Вы чем сегодня занимаетесь? — спросил Трах, неожиданно меняя тему разговора.
— Пойду на реку.
— Ну, а я буду прыгать со скакалкой. Счастливо!
Он выбежал из комнаты.
Признаться, Трах меня удивлял. Я не понимал этого человека. Резкие переходы от серьезных разговоров к шутовству, вечная скакалка, а теперь еще эта “ойнеромантика” сбивали меня с толку. Кто он такой? Чем занимается?
В конце концов, я пришел к двум простым, но самым разумным выводам. Во-первых, мне незачем думать о своем соседе. Со временем все объяснится само собой — ведь мы знакомы только два дня. Во- вторых, я решил не обращать внимания на сны. Снятся — и пусть себе снятся.
Весь день я провел у реки, купался, загорал, читал, катался на лодке. Вечером Трах пригласил меня к себе: по телевизору передавали концерт. Я смотрел на линзу и невольно думал о том, что мои сны, не стесненные узкими рамками экрана, намного реальнее плоского и бесцветного телевизионного изображения…
Стараясь отвлечься, я начал рассматривать комнату Траха. По размерам и обстановке она в точности соответствовала моей комнате. Как ни странно, но здесь царил порядок: зная Траха, я не поверил бы в его аккуратность.
За ужином Трах спросил меня:
— Константин Петрович, вам… э… не покажется нескромным, если я задам один вопрос?
— Пожалуйста.
— Вы рассказали о своем сне… ну, насчет Волги… Меня интересует один момент. Вы сказали, что не только видели Горький, но слышали в этот момент мелодию. Так вот, какую именно мелодию? Можете вспомнить?
— Конечно. Я еще утром сообразил. Это была Балакиревская увертюра на темы трех русских песен.
— Балакирев? — Трах недоверчиво посмотрел на меня. — Ах, Балакирев! Конечно, конечно…
Он встал и, не прощаясь, направился к двери, что-то насвистывая на ходу.
— Николай Андреевич, — окрикнул я его. — у вас не найдется что-нибудь почитать о снах и сновидениях?
Трах повернулся, хитровато посмотрел на меня.
— Найдется, сейчас принесу.
Через полчаса, лежа в кровати, я перелистывал популярную брошюру. К сожалению, узнал я немногое.
Днем, когда человек бодрствует, кора головного мозга находится в состоянии возбуждения. Это возбуждение, однако, не охватывает всю кору- оно ограничивается отдельными очагами, расположенными вперемежку с очагами торможения. Получается нечто вроде “мозаики” действующих и бездействующих участков. “Мозаика” подвижна: в зависимости от нашей деятельности возбуждаются попеременно то одни, то другие участки коры.
Во время сна динамическая мозаика сменяется устойчивым торможением всей коры головного мозга. Торможение возникает первоначально в одном каком-нибудь участке, а потом уже распространяется — “иррадиирует” — на соседние. Как вода при наводнении заливает все низменные места, так и торможение
