до раздражения, не слово уже – фетиш. Настроение сразу упало, и все внутри съежилось, против Хуттера, вздыбилось. Будто это был давний спор, который нужно немедленно разрешить. Как немного сегодня надо, одно слово. – Характеры мелкие выбираем, будто нарочно, конфликты, как иллюстрация к детской книжке. Да и то ленимся в них копаться, как бы случайно не углубить. Зато уж современно, ничего не скажешь, в каждой пьеске – ширмочки, модные имена…
– Это уж кое-что, – задумчиво сказал Хуттер. Примирительно как-то сказал, прислушиваясь. Не к словам, а к самому Юрию. Юрий видел – очень внимательно, и это тоже раздражало. Он вдруг ощутил в себе ту же оскаленность, на которой ловил себя последнее время на сцене.
– Есть непреходящие человеческие ценности, через которые не прыгнешь, – сказал Юрий, злясь на себя. – И не нужно прыгать. Нельзя. Ценности, ради которых стоит. Верность. Дружба. Порядочность. Что там еще?!
– Идеалы? – сказал Хуттер с легким вопросом, но без насмешки.
– Идеалы, пусть так, – упрямо кивнул Юрий. – Хотя можно, конечно, и «Недоросля» поставить как протест против системы народного образования…
– Можно, почему же нет, – сказал Хуттер.
– Только надоело, – сказал Юрий. – Понимаешь, надоело! Я устал. Я хочу, чтобы чистыми, хорошими словами сказать о чистом, хорошем чувстве. Необязательно современном. О вечном. Чтоб были стихи. Простые. Чистые.
– И хорошие?
– Да, и хорошие. И чтоб тело красивое было.
И музыка.
– Немножко, конечно, хочешь. Скромно. А конкретнее?
– Да хоть «Сирано», – сказал Юрий. И сразу устал, рта больше открывать не хотелось, уйти и зарыться головой в сено, чтоб ударило клевером, как в голицынском парке осенью. Распластаться и лежать. И пусть высоко бегут сухие чистые облака.
– Насчет «Сирано» стоит подумать, – сказал Хуттер.
– Подумай, – кивнул Юрий без интереса.
– Но к Горячеву это все-таки не имеет отношения. О Горячеве мы с тобой ничего худого не знаем. Я не знаю. Ты не знаешь.
– Да, – сказал Юрий, чтобы он перестал спрягать.
Наконец вернулся директор. Взбодренный, как после душа. Уселся на свое место, поворошил бумаги, улыбнулся Юрию добродушно, включилась иллюзия – «понимаю актеров, как никто». Улыбка у него – функция организма. Думаешь, он тебя понял, а он просто пищу переваривает, до обеда с ним не моги разговаривать по серьезным вопросам. Но хозяйственник он хороший, отдадим должное.
Директор сказал задушевно:
– Что ж это у вас опять получилось на швейной фабрике, Юрий Павлович? Говорят, сбежали?
Прямо не верится, что тогда, после Сямозера, он орал, такой задушевный руководитель. Прежде чем Юрий успел ответить, Хуттер сказал:
– Не совсем точная информация. Вчера я Юрия Павловича сам отпустил. Если вы имеете в виду вчерашний вечер.
– Вот как? – набычился директор. – Тогда другое дело.
И поверить – не поверишь. И проверить – не проверишь. Оставалось отыграться только на старом. Директор сказал:
– С приказом вы уже ознакомились?
– Познакомился, – сказал Юрий.
Директор подождал, но ничего не дождался. Тогда он еще сказал:
– Дисциплину в театре мы будем укреплять самыми суровыми мерами. Дисциплина среди актерского состава у нас пока хромает.
– Понятно, – сказал Юрий.
– Электрик вчера опять под градусом был, – сказал Хуттер, отведя разговор. – Электрик он, правда, опытный, но уже хватит. Пусть подаст по собственному желанию. Или я подам.
– Незаменимых людей нет, – пошутил директор.
– Я об этом подумаю, – весело откликнулся Хуттер.
Собственное остроумие вернуло директору прежнюю доброжелательность. Он сказал Юрию, улыбаясь функциональной улыбкой:
– Мы тут с Виктором Иванычем обговорили распределение ролей для следующего спектакля. У вас опять впереди большая работа. Очень серьезная работа, которая потребует… – Он затруднился закончить и замолчал, добродушно сопя.
– Я знаю, – сказал Юрий. – Геолог Саша?
Пьесу они на труппе принимали со скрипом, хотя автор прочитал мастерски, из Москвы приезжал читать. У автора были тонкие, летящие пальцы, в которых мелькали страницы, и твердые, выпуклые глаза. Он был уже не молод, средне известен и знал, чего хочет. Читал он великолепно. Он забивал голосом слабые места, так что они почти не выпирали из пьесы. Забивал жестами, свободой движений, выпуклым мерцанием глаз, собственной верой в несомненные достоинства пьесы. Неподготовленную аудиторию он бы даром купил. Была в нем цыганистая настырность, которая выманит последний рубль из кармана и легко наскажет потом
