– Сотый! До двадцатого бы дожить!
– Неважно, – отмахнулся Гуляев. – Важен принцип. Вот это было бы интересно и читателям и актерам.
– Вот ты возьми и проследи, – сказал Вячеслав. – Ты же теперь там близко, вот и займись.
– Слишком близко, – засмеялся Гуляев. – Уже не имею права. Все равно, что о собственных родственниках в газету писать, не могу. Я от любви как-то слепну.
– Чего там у нас любить? Нашел кого полюбить!…
Это опять Герман. Герман здесь не прижился, не приживется. Ему педагог нужен, несмотря на амбицию, а Хуттеру с ним просто скучно возиться. Хуттер в Морскова не верит, не верит, что из него можно что-то вытащить, любопытное. Герман, несмотря на свою амбицию, пока что зеленый и трудный в работе актер. На сцене он держится в любой роли только первые несколько минут. А потом, будто из него воздух выходит со свистом. И остается только техническая пустота. Германа нужно постоянно накачивать и потуже затягивать камеру, это уже не для Хуттера.
– Я все равно здесь последний сезон, – объяснял Герман непосвященному Вячеславу. – Ухожу в Питер, Гоша зовет, я ж у него на курсе учился.
На мрачного Вячеслава и это, кажется, не произвело впечатления. Возможно, он просто не знал, как переводится «Гоша».
– Интересно, – сказала Ляля Шумецкая. – Сколько в стране театров, а все рвутся в один. Помешались.
– Почему в один? – откликнулся Юрий.
– А по-моему, это нормально, – сказал Герман. – Для каждого из нас – один. А спросить всех – конечно, разные.
– Один, один, – засмеялась Ляля. – В дверях друг друга не передавите. Как будто больше и уйти некуда…
– Почему же? Уйти в Ярославль к Шишигину. Или к Монастырскому в Куйбышев. Я тебя даже на вокзал провожу.
– Я от Хуттера никуда не пойду, – серьезно сказала Ляля.
– Даже, если умолять будут? – усмехнулся Герман Морсков.
– Все равно не пойду. Я, может, и дура, а без режиссера помыкалась и понимаю.
– Вам никому никуда уходить не надо, – любвеобильно изрек Гуляев. – Я жадный, я хочу, чтобы вы все при мне были. Вы все мне ужасно нравитесь.
– Слышите? – усмехнулся Герман Морсков. – Что я всегда говорил? Я же всегда говорил, что публика дура.
– А штык молодец, – сказал Юрий.
Тут вдруг засмеялся Петя Бризак. Так громко, что все на него воззрились. Но Петя, оказывается, слыхом ничего не слыхал. Просто он, наконец, кончил терзать приемник, и работа его удовлетворила. Он засмеялся здоровым смехом честного труженика.
Герман даже сказал:
– Позавидуешь создателям материальных ценностей. А тут, как ни корячься, ничего от нас не останется.
– А дух? – сказал Юрий. – А настроение? Флюиды?
Флюиды тоже передаются, от одной творческой группы к другой и создают в искусстве преемственность, это точно. Иногда вдруг остро чувствуешь за собой века. Вдруг сознаешь, что все-таки ты не лопух на пустыре, а очень культурное растение с предысторией. А потом опять как-то теряешь это нужное ощущение и снова бессмысленно болтаешься на ветру.
– Пленка останется, – вздохнула Ляля. – Успокойтесь. Пленка и дети.
– Правильно, Лялька, – одобрил Герман. – Все основные вопросы детские. Как? для чего? зачем? Потому и неразрешимы.
– А от меня, например, останется пьеса, – вдруг сказал Гуляев. – Я, братцы, хорошую пьесу напишу.
– Чур, мне главную роль, – засмеялась Ляля.
– А я через несколько лет, может, сыграю, – сказал Юрий.
– Что? – сказал Гуляев.
– Просто сыграю, наконец, – сказал Юрий.
– Юрий Павлович, не прибедняйтесь, – усмехнулся Герман.
– Ага, люблю прибедняться.
– Ну вас с вашими сложностями, – сказала Ляля. – Сами себе выдумываете. А вон Попова в «Мещанах» вышла, села, взглянула. И все. Так сыграть – и можно уже умирать. Или как Лебедев закричал, помните? И сейчас слышу…
– «Мещане»! Ты бы еще что вспомнила, – сказал Герман.
– Так я же последние два года и не видела ничего, отстала, сколько в больнице лежала…
Чтобы остановить Лялю на неудержимом пути, Юрий сказал:
