период американцы все больше и больше склонны искать утерянную чистоту и невинность в своих детях. Тот же автор пишет, что прославление новизны, характерное для следовавших на крайний Запад первооткрывателей, укрепило в них индивидуалистические черты, непокорность авторитетам, но также и выкристаллизовало в их характере непочтительность по отношению к традиции и истории.18 Остановимся здесь на нескольких соображениях, касающихся метаморфозы милленаристской эсхатологии первых поселенцев.
Мы уже видели каким образом первые путешественники, отправляясь на поиски трансатлантического земного рая, приходили к осознанию своей высокой роли в истории Спасения. Каким образом Америка, ассоциировавшаяся с земным Раем, стала местом, где пуритане сочли возможным осуществить те реформы, которые, по их мнению, не удались в Европе; почему эмигранты считали, что им удалось избежать европейского Ада и ожидали нового рождения в Новом Свете. Мы также имели возможность понять, до какой степени современный облик Америки можно считать результатом этих мессианских надежд, этого доверия к идее Рая здесь, на земле, веры в юность и простоту души и ума.
Мы можем продолжить наш анализ и-показать, что долгое сопротивление американской элиты индустриализации страны и ее приверженность добродетелям сельского труда объясняется той же ностальгией по земному Раю. Даже когда индустриализация и урбанизация возобладали, любимые образы и привычные клише пионеров не потеряли своей популярности. Желая доказать, что урбанизация и индустриализация не обязательно предполагают (как в Европе!) порок, бедность и развращение нравов, владельцы заводов увеличивали расходы на благотворительность и строили церкви, школы, больницы. Во что бы то ни стало нужно было показать, что техника, индустрия, наука не только не угрожают религиозным и духовным ценностям, но способствуют их утверждению. Одна из книг, вышедшая 1842 году, имела следующее название: «Рай для всех людей, достигаемый с помощью индустриализации и господства над природой». Ностальгию по Раю, желание вернуться к «Природе», в лоне которой жили предки, можно обнаружить и в существующей сегодня тенденции покидать метрополию и уединяться в пригородах, в тихих благоустроенных кварталах, тщательно ухоженных и похожих на райские пейзажи.
Но мы здесь не ставим целью дать полный анализ метаморфозы американского милленаристского идеала. Для нас важно подчеркнуть вслед за многими другими авторами, что уверенность в эсхатологической миссии, в обретении совершенства первоначального христианства, в возможность восстановления рая на земле не были так легко и просто забыты. Очень возможно, что поведение современного среднего американца, равно как и политика и идеология Соединенных Штатов еще отражают последствия веры пуритан в восстановление Рая на земле.
Ностальгия американских писателей по первородству
Подобная эсхатология проглядывает и в том, что можно назвать мятежом против исторического прошлого, мятежом, примеры которого мы находим почти у всех значительных американских писателей двух первых третей XIX века. «Парадизиальные» элементы — по крайней мере иудео-христианского происхождения — к этому времени в той или иной степени претерпели вытеснение. Но мы обнаруживаем здесь стремление к новому началу, воспевание первородной невинности, блаженной полноты бытия, которые предшествовали истории. В своей книге «Американской Адам» (1955), Р. В. Б. Льюис («The American Adam», R. W. В. Lewis) приведет большое число прекрасно выражающих эту тенденцию цитат, причем трудно отдать предпочтение каким-либо из них. В одном из фантастических рассказов — «Земная Катастрофа», написанном в 1844 году, Натаниэль Готорн дает образ космического огня, пожирающего атрибуты геральдики старых аристократических фамилий, одежду, скипетр и другие символы отжившей государственности — но кроме того и всю европейскую литературу и философию. «Теперь, — говорит совершающий богослужение, — мы освободимся от бремени мыслей умерших».19 И в «The House of the Seven Gables»[12] (1850) один из персонажей, Холгрейв, восклицает: «Неужели мы никогда не освободимся от этого прошлого? Оно давит настоящее как труп гиганта!» Он сожалеет о том, что «мы читаем книги мертвых людей, смеемся их шуткам и плачем слезами мертвых!» Устами своего глашатая Холгрейва, автор сожалеет о том, что публичные здания — «наши соборы, правительственные дворцы, суды, городские отели и церкви» — построены «из такого прочного материала как камень и кирпич. Было бы гораздо лучше, если бы они превращались в руины каждые двадцать лет и тем самым побуждали людей подвергать испытанию и реформировать институты, которые эти здания символизируют» (Льюис, с. 18–19).
То же гневное отречение от исторического мы находит у Торо. Все ассоциирующиеся с прошлым предметы, ценности и символы должны быть преданы огню. «Я представляю себе сегодняшнюю Англию, — пишет Торо, — в виде старого господина, путешествующего с большим количеством багажа, со всем хламом, накопившимся в течение долгой жизни и который у него не хватает смелости сжечь» (Там же, с. 21–22). Льюис показывает, насколько устойчив образ американского Адама и до какой степени глубока вера в то, что Америка дает человечеству уникальный шанс начать историю с нуля.
Ностальгия по первородству продолжала существовать в скрытой форме у многих писателей этого времени. Торо дает великолепные примеры, иллюстрирующие смысл «первородной райской жизни Адама». Он смотрит на своей утреннее купание в озере как на «религиозное упражнение и как на одну из самых прекрасных вещей, которые я делаю» (Там же, с. 22). Для него это ритуал возрождения. Любовь к детям у Торо также носит на себе печать «райской жизни»: «каждый ребенок заново начинает мир», — писал он, может быть, до конца не осознавая глубину сделанного им открытия.
Подобное стремление к «первородному», к первоначальному отражает «архаический» тип менталитета, сопротивляющийся истории и возносящий сакральность жизни и тела.
Уитмен, называющий себя «слагателем райских песен», говорит о том, что «аромат его тела более тонок, чем молитва», что его голова есть нечто «большее, чем все церкви, библии и верования» (Там же, с. 43). Льюис с полным основание усматривает «райский нарциссизм» в экстатических заявлениях следующего рода, «если я и испытываю к чему-то большее почтение, чем ко всему иному, то это поверхность моего тела», или «я полон божественного как внутри, так и вовне и я делаю себя священным, чего бы я не касался». Эти заявления обнаруживают определенную связь с тантрическими текстами. Льюис также находит у Уитмена следующую парадигматическую тему: прошлое мертво, это труп, но «по мнению Уитмена, прошлое настолько израсходовано и истрачено, что нет сомнения, что оно совершенно забыто» (с. 44). Уитмен и его современники разделяли надежду, что человек родился заново в новом обществе и что, как говорит Льюис, «история нации получила в Америке новую точку отсчета» (с. 45). Уитмен выражает со всей силой и яркостью одержимость навязчивой идеей первоначального, абсолютного начала. Он любил «декламировать Гомера, прогуливаясь вдоль берега Океана» (Там же, с. 44) — поскольку Гомер принадлежал к первоначалу (primordium). Он не был продуктом истории, он стал основателем европейской поэзии.
Но реакция на эту новую версию парадизиакального мифа не заставила себя долго ждать: старый Генри Джеймс, отец Уильяма и Генри, со всей твердостью утверждал: «самая большая услуга, которую Ева оказала Адаму — это то, что она извергла его из Рая» (Ibid., p. 58). Иными словами только будучи изгнанным из Рая, человек стал самим собой: стал хозяином своей судьбы, открылся культуре и совершенствованию, человеческое существование обрело творческий смысл и творческую значимость. Но история это демистификации парадизиакальной ностальгии в Америке увела бы нас очень далеко от темы нашего разговора.
Племя гварани в поисках утраченного Рая
В 1912 году бразильский этнолог Курт Нимьендайу встретил на побережье около Сан-Пауло группу индейцев племени гварани, которые остановились здесь в поисках утраченного Рая. «Они без устали танцевали в течение нескольких дней в надежде, что их тела, став невесомыми в бесконечном движении,
