но казался старше своих лет. Волосы его неопределенно-грязного цвета блестели, как напомаженные, и сам он после изрядной порции водки весь словно расплылся и заблестел.
— Слушаю тебя, Захар Кузьмич, и думаю — райская жизнь у вас в колхозе. Вот бы пожить так. — И он длинно и нудно стал жаловаться на порядки в своем колхозе. Приехали они недавно С сыном издалека сюда на восток, в степь, где привольные места, необозримые земельные просторы и острая нехватка в людях.
— Да и попали в такое место, где все вразлад, порядку нет. Так и перебиваемся с хлеба на квас — рассказывал Кошкин и так тогда разжалобил Захара Кузьмича, что тот прослезился и стал настойчиво приглашать Игната к себе в колхоз, обещаясь, замолвить словечко перед колхозниками.
Через некоторое время Игнат Кошкин с сыном и Захар Кузьмич Звягин жили рядом, усадьба к усадьбе. Колхоз наделил Игната огородом по Уставу после того, как сын Игната вступил в колхоз и сразу устроился учетчиком в тракторной бригаде.
Кошкины быстро стали обзаводиться хозяйством. Сам Игнат вступать в колхоз почему-то медлил, ссылаясь на старость и нездоровье. Захар Кузьмич удивлялся этому и значительно охладел к Кошкиным. А однажды высказался напрямик.
— Знаешь, Игнат. Я вроде как твой шеф. Не подводи меня. Живешь ты в колхозе, а не колхозник.
После этого разговора вступил Игнат в колхоз, но попросил, по нездоровью, легкую работу.
...На виду у города покормили лошадей и вновь запрягли: Захар Кузьмич торопился успеть в больницу.
— Пока я буду сдавать зерно, — сказал Кошкин, — ты успеешь побывать у врача. Я заеду за тобой.
— Так может быть я и сам дойду до элеватора?
— Нет, жди в больнице. Мне все одно нужно в город проехать, — ответил Игнат.
Стали переезжать через глубокий овраг, вымытый бурными весенними потоками. Желтый песок на дне оврага лоснился, словно спелое зерно на току.
Спрыгнув с телеги, Игнат Кошкин повел передние телеги на подъем, а Захар Кузьмич стал присматривать за задними.
На взгорье мешки на одном возу сдвинулись в сторону и Захар Кузьмич бросился на ходу поправлять их.
Вдруг глаза его расширились и он раскрыл рот от удивления. Рука, занесенная для поправки мешков, так и осталась в воздухе. Перед ним лежал знакомый мешок с синей в белых крапинках заплаткой, пришитой на скорую руку. Сквозь грубое самотканное полотно отчетливо видно было, что мешок загружен рожью. В неплотную свежую завязку просыпались ржаные зерна.
От переднего воза торопливой трусцой бежал Кошкин:
— Что, не выпали ли мешки на переезде? — запыхавшись спросил он. Но взгляд его был тревожным, блудливые глаза напряженно бегали по мешкам, по телеге, по лицу Захара Кузьмича, который стоял выпрямившись, как судья перед оглашением приговора.
— Та-а-к, — медленно протянул Захар Кузьмич. — А что мы везли сдавать, Игнат, пшеницу или рожь?
— Пшеницу.
— А откуда у тебя этот мешок с рожью. Да тут кажется и не один такой, пять их должно быть — Захар Кузьмич быстро связал в единую нить все обстоятельства: озимые сеяла тракторная бригада, где учетчиком Иван Кошкин. Семена украли, свалили до темноты в пшеницу. Пока Звягин в село ходил, рожь увезли, пользуясь темнотой. Ночью погрузили на воза по одному-два мешка.
— Каких пять мешков? Что ты городишь, — запальчиво крикнул, наконец, Игнат Кошкин. Лицо его сделалось злобным, глазах сверкнул холодный, звериный огонек.
Захар Кузьмич отступил от него и сказал:
— Не будем в прятки играть, Игнат. Не дури, коли попался, — он потряс в воздухе увесистым кулаком. — Мокрого места не оставлю, Игнат, если до этого дойдет. Садись, езжай!
По дороге снуют автомашины и пешеходы. Белесая пыль медленно расплывается в знойном воздухе, сливаясь с жарким дыханием города. Рыжие крыши домов окутаны сизым туманом. Захар Кузьмич и Кошкин ехали молча, на виду у элеватора. Кошкин, согнувшийся и поникший, сидел впереди воза, а Звягин на самом заднем мешке.
Кошкин обернулся. Лицо такое ласковое, заискивающее, голос кроткий, просящий.
— Попутал грех, Захар Кузьмич, прости.
— Не имею права прощать.
— Сдам вон зерно и концы в воду. Все зависит от тебя Кузьмич.
— Не имею права.
— Что хошь требуй, отдам.
— Я не продаюсь.
— Что ты, Кузьмич, милый, я не думал тебя покупать. Вижу — не такой ты человек. Я только прошу простить. В первый раз это.
— Я и так взял на себя много. Протащил тебя в нашу колхозную семью. Сватами чуть не стали.
Со стороны казалось: мирно беседуют два старика, сидя на возу, и только вблизи было заметно возбуждение на лицах обоих.
— Что ж ты в милицию меня сдашь сейчас, Захар Кузьмич.
— Да вот думаю, Игнат, что мне сделать с тобой. Стыд-то и для меня большой на мою седую голову. Перед всем миром стыдно, словно я украл то зерно.
Подъехали к элеватору. На глаза попался свой колхозник, сдающий хлеб.
— Вместе поедем обратно, — крикнул ему Захар Кузьмич.
Кони стояли, пофыркивая. Белая пена на их крупах медленно высыхала. Звягин и Кошкин отошли за забор.
— Вот что, Кошкин, — спокойно сказал Захар Кузьмич, — и себя не хочется мне пачкать в этом деле и жалость у меня большая к человеку. — Лицо Игната напряженно вытянулось, в глазах засверкала надежда.
— Решил я никому ничего не говорить, — словно вдруг решившись, сказал Звягин.
— Милый... по гроб буду помнить. Клянусь жить честным трудом, молиться буду за тебя, — произнес срывающимся голосом Кошкин.
— Постой, не за что меня благодарить. Нехорошее дело я делаю, что прощаю тебе.
Игнат замолчал.
— Условия мои будут такие, — продолжал Захар Кузьмич. Рожь ворованную ты повезешь обратно домой. Твой паршивец знает, где недосеяна норма. Больше всего это меня беспокоит, что недоданы земле семена. Так вот в тех местах и досеете.
— Но ведь все узнают, Захар Кузьмич, пойдут разговоры.
— Досеете сегодня вечером или на заре. На том поле сейчас никого нет. Сеялок конных много свободных. Скажете, что огрехи заметили. Семена на учете у твоего паршивца.
— Сделаем, сделаем. Посеем, — торопливо соглашался
