жителей Логана, большая половина которых обречена провести ночь в разрушенных домах. Разумеется, парни из газет не могут носить траур при каждой катастрофе, о которой они должны писать заметки, так же как и медики по всем своим пациентам, при смерти которых они присутствовали. Вот так! Лина-Лик накроет им торжественные столы, ее мать уже хлопочет на кухне. Жизнь идет своим чередом. Несправедливая жизнь. Ведь первыми, а иногда и единственными жертвами катаклизмов всегда оказываются бедняки. Так и тут, тогда как скромные жилища рыбаков были разрушены многими тоннами обрушившейся на них со всей яростью морской воды, наводнение едва-едва коснулось гостиницы, слегка испортив паркет на первом этаже. Лина-Лик ощущает себя виноватой из-за того, что и она не стала жертвой стихии в той же мере, как те, кто пострадал всего больше. Она ничем не лучше других и отлично осознает пределы своего великодушия. По правде-то говоря, она даже и не добра, но ей уже слышится желчная молва, которую завтра же разнесут злые языки по поводу тех, у кого и без того всего много, а они еще норовят нажиться на чужом несчастье.
Но почему приходят ей в голову такие неприятные мысли, скорее всего потому, что ими она надеется заслонить очевидность, в которой ей не хочется признаться; она сама рискует дорого заплатить за катастрофу: пусть та и пощадила ее дом, но зато готова нанести ей самой удар куда более чувствительный, поскольку на единственном судне, от которого нет вестей, находится ее крестный Пьер Гоазкоз и тот, другой — Ален Дугэ…
Она прижимается лбом к стеклу и взглядом пытается проникнуть вдаль. Туман застилает от нее даже те дома, что напротив: бакалейную лавочку, галантерею, булочную, табачный киоск, которые обычно в это время еще освещены высокими керосиновыми лампами и вовсю торгуют; потом, когда приходит пора есть суп, лампы уносят в находящиеся позади лавок кухни и запирают входные двери. Но не окончательно, совсем их запрут, только когда лягут в постель. Хотя и говорят: «Закрытие к ужину», но стоит кому-нибудь стукнуть во входную дверь, как она тотчас же откроется: и из комнаты выйдет лавочница, держа высоко над своим головным убором лампу; приветствуя запоздалого покупателя (чаще всего тоже женщину), она продолжает тем временем дожевывать еще не проглоченную пищу. В обычные дни Лина-Лик любит приостановиться на минутку и понаблюдать за тем, что происходит напротив. Не потому, что она так уж любопытна, каждый знает, что нет ничего неприличней нескромности, когда распространяются о словах или событиях, свидетелями которых вольно или невольно оказались. А раз занимаешься коммерцией в провинции, лучше всего делать вид, что ты глух и слеп, если уж не нем. Нет, Лине-Лик нравится наблюдать за людьми, но преимущественно издали — не вникая в их дела. Куда больше, чем их разговоры, интересует ее, какая у них походка, посадка головы, жесты. Ложь ли в их поступках, правда ли — какое ей-то до этого дело; никого она не собирается брать в наперсники. Ни свою мать Лик, ни Пьера Гоазкоза. К тому же вся эта троица, включая Нонну Керуэдана, тоже ведь только и делает, что смотрит друг на друга как ни в чем не бывало и не говоря ни слова. И никто не знает их секрета за исключением Нонны Керуэдана… Вот и еще один, кто должен беспокоиться о судьбе «Золотой травы». А ему ведь известны такие вещи, о которых Лина не ведает. Ей бы очень хотелось, чтобы он возник из тумана, этот старик с голубыми глазами, пусть бы, по своему обыкновению, застенчиво приоткрыл дверь, как делал всегда, когда одиночество становилось ему невтерпеж, и робко спросил бы: не у вас ли Пьер Гоазкоз? У крестного тоже голубые глаза. Почему все так невнимательны к глазам людей? Какого цвета глаза у Дугэ? Во всяком случае, не голубые. Возможно, это и к лучшему.
Ей очень бы хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пришел и помог бы ей преодолеть тоску. Все равно кто, вестник чего угодно. Главное — узнать, что происходит с «Золотой травой» и ее командой. Вот те на! Вдруг отчетливо, словно он стоит перед ней, возникают глаза Яна Кэрэ, того самого моряка, которого называют крестьянином, и цвет этих отчетливо возникших глаз напоминает мокрую землю; женщины под этим взглядом становятся неприступными. Но она никак не может вспомнить, какие глаза у Корантена Ропара, он их держит всегда опущенными, этот человек витает где-то в облаках. И вообще хватит забивать себе голову матросами крестного.
С противоположной стороны площади пробивается свет, разжиженный туманом, но все же довольно интенсивный. Всего скорее свет идет со стороны табачного киоска. Галантерейщица так перепугалась неистовства ночного прибоя, что сбежала к своему сыну в глубину материка. А булочник уже два часа тому назад распродал весь хлеб до последней крошки-. Бакалейщики, и муж и жена-, уехали еще до полудня на автобусе в Кем-пер за товаром. Да, но ведь автобус-то должен бы был уже вернуться! А с этим туманом… Один только автобус служит средством связи, той самой, которую некогда задумал установить оказавшийся провидцем прадед Керсоди. Когда Жоз, сын владельцев табачного киоска, вернулся с войны, имея водительские права, он по случаю купил этот автобус. В общем-то, точнее сказать, деревянный ящик на четырех колесах, у которого впереди приделан мотор, — очень похожий на цыганскую колымагу. Освещается это сооружение двумя окнами по бокам и одним окошечком сзади. Жоз делает хорошие дела на этой развалюхе. Он мог бы уже себе позволить купить новую современную машину, но выжидает, пока его пассажиры не привыкнут к скорости, превышающей одну лошадиную силу, пусть и очень хорошей лошади, запряженной в шарабан. Входящие в колымагу первыми стараются сесть подальше от окон, чтобы уберечься от головокружения, ибо ненароком можно увидеть, с какой скоростью мелькает перед глазами дорога. Смотрящим снаружи кажется, что Жоз ведет пустой автобус, возле окон ни одной головы не видно, за исключением тех случаев, когда Жоз привозит на время отпуска учеников мореходного училища, которые ни за что на свете не упустят случая погримасничать. Неприятность, однако, состоит в том, что автобус все чаще ломается. Жозу приходится тратить на починки в пути то полчаса, а то и целых два часа. Он этим пользуется для того, чтобы со всей присущей ему энергией внушить пассажирам, что давно настала пора заменить этот фургон для перевозки скота на ярмарку — именно так он выражается — на настоящую христианскую машину, и прибавляет, что так он и намерен вскорости поступить, если только… И он ждет, что его клиенты дружно одобрят его проект. Но почти никто и словечка не промолвит, пока он разглагольствует. Подозревают даже, что он начал нарочно подстраивать все эти поломки, чтобы иметь уважительный повод для перемены машины. Поломки все учащаются и, если верить постоянным клиентам Жоза, становятся почти неизбежными при каждой поездке. Видно, чтобы заставить их немного побеспокоиться, придется ему бросить их на полпути зимой, когда льет проливной дождь или наползает густой туман, как сегодня вечером. Возможно, именно сегодня он на это и решился, так как опаздывает больше обычного. Но не следует о нем тревожиться, так же, как и о «Золотой траве». — не правда ли? Однако что общего у «Золотой травы» с автобусом Жоза?
Лине-Лик Жоз нравится потому, что он никогда не предпринял ни малейшей попытки поухаживать за ней, невзирая на то, что несносная мать этого молодого человека не переставая трубит по всей округе, что наследница Керсоди — единственная подходящая невеста для ее сына. Стала обычной шутка, которая веселит всю местную молодежь, за исключением одного лишь Алена Дугэ. Лина, смеясь, спрашивает Жоза: «Когда же мы поженимся?» А Жоз сердито отвечает: «Разве моя мать давно уже нас не обвенчала? Чего еще вам не хватает, Лина? Будьте благоразумны».
Бедняга Жоз сильно рискует остаться холостяком с такой мамашей, как у него. Его сестре и брату пришлось убраться ко всем чертям — подальше отсюда, — чтобы вступить в брак как им заблагорассудится. Жоз остался из-за своего отца, Анри Пустого Рукава. Это отставной моряк, потерявший руку в одном из предвоенных тропических походов. Его жена, мечтавшая, что он получит чин, не меньший, чем сын Керсоди, никогда не могла простить ему своего разочарования. Не жена, а настоящая кляча, огромного роста, тощая, губы поджаты, глаза жесткие, к тому же она, дня не пропустив, без всякого повода выходила из себя, набрасывалась на несчастного мужа, доводя себя до судорог. Весь Логан за глаза называл ее Холодной Злюкой. Она запихала мужа в табачный киоск, по старинной моде зарешеченный, словно клетка. День-деньской резал он там жевательный табак, взвешивая куски, перед тем как отпускал их, так же, как и грубый или тонкий турецкий трубочный табак, и все это одной рукой, а его бой-баба, стоя за высоким прилавком, подавала напитки домохозяйкам, поджидавшим, когда их заберет жестянка Жоза. Она считала непременным атрибутом торговли улыбки и старалась выдавить на своем лице их подобие. Отлучаясь, она запирала на замок дверь, которая вела в зарешеченную клетку Анри Пустого Рукава. Ему не оставалось ничего другого, как продолжать продавать табак и надзирать за остальной лавкой, но он не мог ни продать кофемолку, ни тем более угостить красным вином своих приятелей. Первое время его заключения приятели усиленно настаивали, чтобы он не отказывался выпить с ними, доходя до того, что просовывали ему стакан в окошечко, из которого он вел торговлю. Но фурия истошно орала, утверждая, что здоровье однорукого до
