— Я подыхаю от стыда с самого того праздничного вечера, когда я вас оскорбил, вовсе этого не желая. Я сказал слова, которых не должен был говорить. Простите меня.
— Мне нечего вам прощать. Это я чересчур уж горда.
— И вы правы в этом. Для людей, подобных нам, честь — единственное, что ничего не стоит, но ценится дорого. Простите меня.
— Вы прощены. От всего сердца.
— Этого еще недостаточно. Теперь надо меня выслушать.
Псалом перекрывал их шепот, но кое-какие слова проскальзывали, когда пение прерывалось. Уже две-три женщины насторожились. Они еще не осмеливались круто повернуть головы, выжидая для этого подходящий момент.
— Идите наружу, — прошептала она. — Я к вам тут же присоединюсь.
Он удалился на цыпочках. Снаружи он поторопился надеть фуражку, чтобы приободриться. Самое тяжелое ему еще предстояло совершить. Почти тотчас же она оказалась возле него.
— Ради бога, уходите отсюда, матрос! Если хотите, можете увидеться со мной завтра и в другом месте. У меня нет ничего, кроме моей хорошей репутации. Вы что, хотите и ее у меня отнять?
— Прошу вас — выслушайте меня немедленно. Я — сирота с двухлетнего возраста. Воспитывали меня то одни, то другие. Так давно, как я себя помню, меня то тут, то там называли бедным Корантеном. Даже когда я вышел из вызывающего жалость возраста, все равно оставался бедным Корантеном. Вот почему я никогда не осмелился подойти ни к одной девушке в моем краю. Я боялся, что меня назовут бедным Корантеном, пусть даже и ласково, и без намерения меня оскорбить. Когда я нашел вас на ночном празднике, я тотчас же понял, не знаю почему, что я — Корантен Ропар, и точка, молодой человек не хуже других, несколько застенчивый, хотя уже прошел войну. Но вот вы, вы не такая девушка, как все другие. Чем дольше я на вас смотрел, тем больше мне хотелось наполнить орехами ваш фартук до самого верху, подобно тому, как женщины Логана давали мне хлеб с маслом, когда я был маленьким. Но молодая девушка — не ребенок. Вот я и ляпнул бог знает что, я вас оскорбил. У меня ум не гибкий, Элена Морван, мне надо время, чтобы осознать происходящее со мной.
— Чем же вы меня обидели, матрос?
— Вот именно этого-то я и не знаю. Но вы ушли, рассердившись. На следующий день вы заперли свой дом, не пришли на работу, вас нигде невозможно было сыскать, и все это произошло по моей вине.
— Скорее по моей. Я — глупая. Не знаю, что со мной случилось, я испугалась.
— Вы меня испугались?
— Я испугалась того, что кто-то заговорил со мной таким образом, с таким выражением лица… У меня нет к этому привычки. Но вы только что так хорошо со мной говорили. А теперь оставьте меня.
— Я вас не оставлю. Слушайте дальше! Ян Кэрэ сказал мне, что ваш отец остался неизвестным, вот поэтому-то вы и склонны к обиде более, чем любая другая. Если бы я узнал это раньше, возможно, я сумел бы найти более подходящие слова. Не будем больше говорить об этом. Я вернулся на свое судно полный угрызений совести. Потом дни шли за днями, и я понял настоящую причину своих мучений. Угрызения, конечно, тоже имели место. Но главное было то, что называется любовью.
— Замолчите, матрос!
— Я замолчу только тогда, когда вы мне ответите, согласны ли выйти за меня замуж — да или нет?
— Но… О, боже мой, я ничего толком не знаю… Дайте мне время, хоть немного, чтобы…
— Вы, конечно, не думали обо мне. Это естественно. Вы даже и не разглядели меня. Если бы я вас не рассердил, вы бы обо мне никогда и не вспомнили.
— Если вы меня оскорбили, то это потому, что я придала чересчур большое значение вашим словам. А если я с вами заговорила тогда, это потому, что мне хотелось заговорить.
— Значит, вы уже знаете свой ответ. Нужно с этим покончить немедленно. У меня нет никого, кто бы мог быть моим сватом. Я пришел один и в одиночку выслушаю ваш ответ: маленькое словечко, которое вы произнесете. Это не произведет в мире никакого шума. Другое дело — в моем сердце, но я об этом умолчу.
— Матрос, матрос, если вы меня возьмете в жены, вы можете потом пожалеть об этом. И я умру тогда от стыда.
— Я всего-навсего бедный парень. Даже читать не умею. Ни у кого не нашлось времени научить меня. Но я не злой, и у меня хорошее ремесло, которым я могу прокормить семью. У меня даже сбережения для начала имеются. Держите, я принес вам булавку, какие покупают во время паломничества. Это — из чистого золота. Не из гордости я так говорю, а потому только, что другого золотого предмета никогда не касались мои руки. Да и не коснутся впредь. Ответьте мне, Элена Морван.
Она повернулась к нему. Две крупные слезы катились у нее по щекам.
— Неужели правда, Корантен Ропар, что у меня красивое лицо? Не сказали ли вы это, чтобы посмеяться надо мной или просто пожалеть меня?
— До того красивое, что я не осмеливаюсь смотреть на него.
— А ведь вам придется к нему привыкнуть. Потому что оно станет лицом вашей жены.
— Вот как все это произошло. Она вернулась в церковь. А я в одиночестве поднялся в деревню. Старик зажег лампу, поставив ее на подоконник, чтобы я нашел его дом. Остаток ночи я отдыхал у него, но спать я не мог — до того был растревожен. Он тоже не спал. Мы не переставая говорили об Элене Морван. Она в отдаленном родстве с его семьей, но не в этом суть, там держатся друг за друга до четвертого колена. Он был доволен, что Элена нашла кого-то, не для того, чтобы заботиться о ней, в этом смысле ей никто не нужен, но для того, чтобы дать ей фамилию мужа вместо фамилии матери. Наутро он надел все самое лучшее и пошел вместе со мной, чтобы, как полагается, просить ее стать моей женой. Как только произвели оглашение, она стала моей. Совсем скромная свадьба. С моей стороны один лишь Ян Кэрэ. Я мог бы пригласить друзей из Логана, вас первых, мы могли бы нанять автобус Жоза, чтобы подняться туда, вверх, и наполнить весельем весь городок, но она не захотела. Она твердила: «Дайте мне привыкнуть. Вы мне расскажете, каковы они там — на юге, тогда я пойду представиться им». Ну и вот. В настоящий момент она ждет нас у твоей матери.
Оба матроса сидели, прижавшись друг к другу в отсеке на носовой банке шхуны, почти соприкасаясь дыханием, поджав ноги к животу. Две белые неподвижные фигуры. Пар шел у них изо рта. Ален Дугэ слушал Корантена всем своим существом. О чем думал он в это время? Он не проронил ни звука, пока говорил его товарищ. Когда тот кончил, он с усилием сказал:
— Гляди-ка. Снег прекратился.
Наступило довольно длительное молчание, которое нарушил голос Корантена:
— Возможно, теперь поднимется ветер. Надо сбросить весь этот снег в воду, — добавил Корантен. — Нельзя допустить, чтобы он растаял на барке… А ведь у нас ничего нет, кроме рук. Давай начнем! — Корантен вздохнул.
Чувствовалось, что он разочарован. Ален лег на спину, вытянул ноги. Издал короткий смешок.
— Времени у нас достаточно. Что называется — не горит. Ну и удивил же ты меня, Корантен. Неужели и впрямь ты не умеешь читать?
— Вот именно, не умею читать. А ведь я почти на десять лет старше тебя. Когда я был ребенком, знаешь ли, бедняки… И писать, разумеется, не умею. Только подпись свою могу нарисовать, в конце страницы, когда требуется что-то подписать. Для меня исписанная бумага, все равно что гречиха, полная отрубей.
— Но я видел иногда газету у тебя в руках.
— Ты видел, как я рассматриваю картинки, если они есть.
— Но когда мы возвращаемся на берег, тебя часто поджидает на почте письмо от твоей жены.
— Правильно. Я распечатываю письмо и прячусь в уголок, делая вид, будто читаю. Но ничего не разбираю в нарисованных знаках. Голова у меня идет кругом. Но, заметь, я очень доволен. Ведь это рука моей жены написала для меня. И я знаю, что последняя строчка внизу означает: Элена Морван, жена Ропара.
— Но послушай, Корантен, если бы я только знал… Почему было не попросить читать тебе твои письма? Меня или еще кого-нибудь? А если бы там содержались важные известия?
