женщины.
— А если то, о чем он говорил, правда? Не должен ли он был оставаться у маяка, чтобы помочь парням на воде силой своего взгляда? Но ведь они, мужчины, они все лишены истинной веры. Не одни только старики, которые жуют жвачку на набережной, бесполезные для кого-либо, кроме самих себя, безразличные ко всему, — им только и заботы, что греть кости на солнце. Молодые люди из судовых команд тоже уже не умеют защищаться от древнего океана. А ведь это их дело, а не женское. Снабжающая их сердце кровью вена не уподобилась ли мочевому пузырю свиньи! Мой Муж Дугэ пережил три кораблекрушения. Три раза он вернулся на берег, никто не знает, каким образом. Но он-то знал. Говорил мне, смеясь: «Женщина, я цепляюсь за жизнь зубами». А у молодых современных моряков гнилые зубы. Вот и мой сын Ален похож на других.
Она тяжело дышала, прерывая вздохами свою взволнованную речь. И все ее тело, едва видное в дверной амбразуре, содрогалось. В голове у Нонны зароились старые обиды. Он чувствовал, как все его тело напрягается. Любой моряк, услышь он такие слова у тетушки Леонии, тут же сцепился бы с обидчиком, если только вдова Леония, не дожидаясь, пока тот договорит до конца, не вышвырнула бы оскорбителя вон, каков бы ни был его возраст. Но женщину, стоявшую перед Нонной, звали Мари-Жанн Кийивик, и она никому не приходилась теткой.
— Не произносите таких слов, Мари-Жанн, от которых завтра же вас сгложет стыд. Ваш муж, большой Дугэ, был железным человеком. Три раза ему удалось вытянуть себя из бездны на сушу. Но в четвертый лодка предала, прикончили-таки его волны. Да помилует его господь.
— В чем миловать? Господа бога никогда нет на месте, когда он нужен. Однако это правда — люди не умеют стареть. А он был уже чересчур стар, большой Дугэ, но не верил, что старость подкралась и может прикончить его. Есть и еще один, кто этого не понял. Это — Пьер Гоазкоз, хозяин «Золотой травы». Он — ровесник Нонны Керуэдана, ровесник погибшего старшего Дугэ. Но Нонна на своем маяке научился быть рассудительным. Тем лучше для него.
— Я был всего лишь жалким сторожем на маяке — это правильно. Но и мне случалось перенести хорошую встряску на море наравне со многими, в том числе и с большим Дугэ. Я мог бы там остаться с таким же успехом, как и он. Убедительно прошу вас — верьте мне, я вовсе не в восторге от того, что жив. В особенности этой ночью.
— Я никого ни в чем не упрекаю. Каждый идет туда, куда его тянет, хотя иногда он и предпочел бы распорядиться лучше. Я умею держать себя в руках. Но это не всегда легко. Например, сейчас мне трудно определить, жива я или уже мертва. Я всего лишь спрашиваю, зачем пришли смущать меня в моем одиночестве, если не имеют ничего мне сказать.
— Отлично вас понимаю. Но мне абсолютно нечего вам сказать, увы! С тех пор как началось это светопреставление, на берегу люди пока что еще невредимы. И все мучаются из-за «Золотой травы» Пьера Гоазкоза, моего приятеля, на борту у которого находятся Ален Дугэ, ваш сын, бедняга Корантен Ропар и маленький юнга Херри, не считая еще того, чье имя я всегда забываю, этого крестьянина, который бросил своих коров, чтобы ловить рыбу, несчастный сумасброд, упрямый осел, серая жаба…
— Вот я и услышала злые слова, не мной произнесенные. Его зовут Ян Кэрэ, этого крестьянина. Этого-то толкнула в море его планета. Против своей планеты все — бессильны.
— Простите меня. Я не должен был отлучаться с берега этой ночью. Но у меня сил не хватило. Скажите мне, что они вернутся, Мари-Жанн. Ваша вера должна быть крепче моей. Женщины лучше приспособлены к ожиданию, а тот, кто ждет, притягивает к себе тех, кого ждут. Скажите мне, что мы их всех увидим высадившимися на берег еще до окончания ночи. Даже и крестьянина. Я ведь не хотел сказать о нем ничего дурного. Оскорбления, непроизвольно выскочившие у меня изо рта, — это ведь только от беспредельной жалости.
Тень Мари-Жанн удаляется от двери. А дверь медленно закрывается. Это она ее толкнула. Слышен звук щеколды. Нонна ощущает себя на дне колодца. Он слышит, как сабо женщины тащатся в направлении очага. Когда раздается голос, он идет как бы откуда-то снизу, возможно, Мари-Жанн присела на каменное основание очага. Она несколько успокоилась.
— Как я могу им помочь? Я жду, но я не надеюсь. Сегодня вечером буря разом утихла. Я услышала снаружи звуки, как при гребле веслами, и несколько мужских голосов, в том числе и моего сына Алена. Я поспешно вышла, без головного убора и даже без сабо. Я звала, но не получила ответа. Туман был пуст, гол. Я вошла в дом и села. Еще два раза я слышала те же звуки, но, выбегая, ничего не обнаруживала. Тогда птица-предвестница стукнула мне в окно. Я еще могу слышать, но я уже не могу надеяться.
— Птица-предвестница сбилась с пути, как те, которых я нашел мертвыми, разбившимися о стекла фонаря на маяке.
— Здесь не было никакого света. И птица не стукнулась об окно, она постучала мне три раза своим клювом, как пальцем. И, передав весть, тут же улетучилась.
— Послушайте, Мари-Жанн Кийивик, ваша надежда воспрянет, как моя. Моя только что улетучилась пеной — на берегу. А перед тем как попасть к вам, я услышал, что волны сменили новым тоном свой шум, и во мгле засветилась одна бледная, дрожащая звезда. Тут я и вспомнил, что мы вступили в ночь под рождество. Вы меня слышите — сейчас рождественская ночь.
— Вот именно. Это одна из трех ночей, когда мертвые навещают живых. Поэтому я и жду своего сына.
— Я вас перестаю узнавать. И все же…
— И все же я уже потеряла троих мужчин своей семьи, и все видели меня несогбенной, как в юности.
Этот был последним. Теперь я уже могу сгорбиться и не заботиться больше о своем головном уборе. Для кого держать мне высоко голову? Самые крепкие деревья ломаются разом.
— Случается, что суда возвращаются и через пять дней, и даже через неделю. Спокойненько. Я знавал много таких случаев, да и вы ведь тоже. И вернувшиеся парни хохотали во всю мочь, когда им говорили, что уже посчитали их умершими.
От очага раздается детский голос:
— Птица-предвестник стукнула в мое окно. А трое моих мужчин уже давно там — в небытии, в темноте, но сейчас они молча сидят на лавке возле моей кровати. Отец посередине, со скрещенными на груди руками, а по краям от него — сыновья, положили руки на колени. Когда я хожу вокруг стола, натыкаюсь то на плечо одного, то другого. Если бы Нонна захотел подойти к ней, он бы их увидел, как я их вижу, конечно, немного хуже, потому что не так хорошо их знает, как я. Но он их увидел бы. У Нонны Керуэдана есть ведь два глаза.
— Когда воспламеняются ваши чувства, вы видите их подобия. И птица, которой никогда тут не бывало, тоже всего лишь привиделась вам. Здесь всего-навсего — мы двое. Черт побери, Мари-Жанн, невозможно оставаться в темноте, вы совсем потеряете голову. Где найти керосиновую лампу в этом доме? Я немедленно ее зажгу.
Дед Нонна уже и не знает толком, на каком он свете. Вот он уже и испугался, не попал ли по ту сторону, а ведь, казалось, так этого хотел. Но тут не место, да и время неподходящее, даже если трое Дугэ и сидят на лавке, поджидая его в свою компанию. Ему-то ведь нужен на том свете Пьер Гоазкоз. Мари-Жанн, пожалей Нонну!
— Он прав, Нонна Керуэдан, настало время зажечь свет. Я воткнула почти новую свечу в подсвечник как раз напротив моего мужа. Бог ты мой, где же спички? Ведь скоро прибудет Ален Дугэ. Надо, чтобы в его доме было светло.
— Свеча! — пришел в полное отчаяние Нонна.
— Птица-предвестник постучала мне в окно.
Теперь голос раздавался со стороны кровати. Старик лихорадочно обшаривал свои карманы в поисках большой коробки спичек, с которой он никогда не расставался и которая всегда находилась рядышком с трубкой.
Но из-за этого голоса, который теперь принялся за молитвы и литании, он уже ничего не может найти. Мари-Жанн не утратила своей странной вражды к богу, которого никогда не оказывается там, где он нужен, но Дева Мария кажется ей все же прибежищем.
— Зеркало справедливости, трон мудрости, роза небесная, башня из слоновой кости, золотой дом,
