Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература

Сравнение с Шекспиром позволяет обнаружить еще одну характерную особенность Мильтона. В поэзии Шекспира, и в этом с ним не сравнится ни один другой английский поэт, словосочетания постоянно поражают новизной; они расширяют значение отдельных слов, соединенных вместе: таковы 'птенцовая постель', 'грачиный край'. В сопоставлении с шекспировскими, образы Мильтона не дают такого ощущения конкретности, и отдельные слова в его стихах не получают дополнительного значения. Язык Мильтона следует назвать, если можно воспользоваться этими определениями без уничижительного оттенка, искусственным и условным.

Сквозь лесной финифти гладь..[750]

….и мрачный лес,

В бровях тенистых пряча спящий ужас,

Страшит заблудших, потерявших путь[751].

('В бровях тенистых' — слабый отголосок строки из 'Доктора Фауста', где эти слова имеют совсем иной вес:

…Отражая

В тени бровей воздушных красоту…[752]

Перевод К. Бальмонта

Образность в L 'Allegro и Il Penseroso целиком условна:

Пахарь ходит за сохой,

Свистом будит край глухой,

Соловей поет в лесу,

И косарь точит косу

И летит напев веселый

Пастуха над вешним долом[753].

Перевод А. Борисенко

Это не конкретные пахарь, косарь и пастух, встающие перед глазами Мильтона (как они могли бы предстать перед глазами Вордсворта); чары этих строк воздействуют только на слух читателей, соединяясь с общими представлениями о пахаре, косаре и пастухе. Даже в наиболее зрелом своем произведении Мильтон, в отличие от Шекспира, не наполняет слова новой жизнью:

Мне тьма закрыла свет,

И солнце — как луна,

Когда она таит

В селеновой пещере свой ущерб[754].

Слово 'селеновая' несомненно отмечено печатью гения, но при этом скорее механически соединено со словами 'пещера' и 'ущерб', нежели дает им и получает от них новую жизнь. Так что не будет большим преувеличением, как поначалу кажется, сказать, что Мильтон пользуется английским словно мертвым языком — достаточно посмотреть на его запутанный синтаксис. Но извилистый стиль, если его изощренность служит смысловой точности (как у Генри Джеймса), совсем не обязательно мертв; он перестает быть живым, если стилистические трудности порождены потребностями словесной музыки, а не потребностями смысла.

'— Престолы, Силы, Власти и Господства!

Коль ваши званья пышные пустым

Не стали звуком с некоторых пор,

Когда приказ Другому власть вручил

Над нами, наименовав Царем

Помазанным, всех выше вознеся;

Затем и этот спешный марш ночной,

И этот срочный сход: какой почет

Неслыханный измыслим для Того,

Кто раболепства требует от нас

Доселе небывалого? Платить

Подобострастья дань и падать ниц

Перед Одним — безмерно тяжело;

Но разве не двукратно тяжелей

Двойное пресмыканье — пред Всемощным

И Тем, кого Он образом Своим

Провозгласил?.'[755]

Перевод А. Штейнберга

Достаточно сравнить с этим:

Однако он ничего не имел против мысли о том, что если Сис- си удостоверит все, что и так было достаточно очевидно, тот факт, что у них есть общий интерес, неизбежно окажет свое практическое содействие; хотя мораль всего этого, скорее, сводилась к предзнаменованию, в котором Высокомерие, к тому же, в наименьшей степени пыталось его разубедить, — предзнаменованию того, до какой степени туземные джунгли скрывают данный образец женской породы и до какой степени их внешний покров, эта обширная равнина смешанных порослей, колышащихся волнами под любым дуновением, имела склонность быть опознаваемой всего лишь как простое дрожание мельчайшей детали среди украшений на женской шляпке.

Эта цитата, выбранная почти наугад из романа 'Башня из слоновой кости'[756], отнюдь не гипотетическое 'лучшее' место у Генри Джеймса, как и указанный величественный отрывок из 'Потерянного Рая' не образец некого 'худшего' места у Мильтона. Дело в различии намерений, следуя которым оба автора, стремясь усложнить свой стиль, столь далеко отступают от прозрачной ясности. Звучание, конечно, всегда играет большую роль, и стиль Джеймса, несомненно, во многом зависит от звучания голоса, голоса самого Джеймса, мучительно объясняющего свою мысль. Но все же Джеймс усложняет свой стиль из стремления избежать упрощений, чтобы при упрощении не потерялись реальные хитросплетения и лазейки ускользающей мысли; тогда как трудность мильтоновской фразы носит самоценный характер, это трудность, намеренно привносимая в изначально простую и абстрактную идею. Ангел Тьмы здесь не размышляет и не разговаривает, но произносит заранее подготовленную речь, и порядок слов здесь служит музыкальности стиха, а не смыслу. Прямое изложение мыслей, в духе персонажей Гомера или Данте, делает образ говорящего правдоподобнее, но правдоподобие не входит в замысел Мильтона. Мы никогда не получим художественного впечатления от этого отрывка, если будем читать его, вникая в смысл каждого слова. Это не значит, что у Мильтона нет идей, какие он считал бы важными и достойными внимания своих читателей, просто синтаксис его в первую очередь определяется потребностью в музыке, игрой акустического воображения, и лишь затем — желанием следовать естественному ходу речи или мысли. По крайней мере, удовольствие от чтения Мильтона в большей мере связано с шумом, — и его здесь почти что можно отделить от других составляющих стиха, — чем удовольствие от чтения Шекспира, в чьих стихах акустическое воображение и воображение, даруемое другими органами чувств, слиты теснее, причем слиты воедино с мыслью. В результате, обращаясь к