свежих яиц к завтраку, и спать он будет на четвертом, а почем знать, может, и на пятом этаже и, случись пожар, сгорит живьем, покуда доберется донизу.
— Что ты, что ты, — сказал мистер Талливер, — у меня и в мыслях не было, чтоб он уезжал в Мадпорт. Я хочу, чтобы он открыл свою контору в Сент-Огге, рядом с нами, и жил дома. А только боюсь, — продолжал, помолчав, мистер Талливер, — дельца из Тома не выйдет — голова не та. Что греха таить, не больно-то он бойкий. Он в вашу семью, Бесси.
— Да, это верно, — согласилась миссис Талливер, не улавливая в его словах задней мысли. — Прямо удивительно, как он любит суп посолонее. Ну точь-в-точь мой брат или отец.
— А все-таки жаль, — снова заговорил мистер Талливер, — что девчушка пошла в отцову породу, а малый — нет. То-то и худо с этими скрещиваниями — никогда наперед не знаешь, что выйдет. Девчонка — та в нашу семью; в два раза шустрей и смышленей Тома. Пожалуй, слишком смышленая для женщины, — продолжал мистер Талливер, раздумчиво покачивая головой. — Сейчас, покуда она мала, еще ладно, но слишком умная женщина — что длиннохвостая овца: дороже ее за это не ценят.
— Нет, мистер Талливер, не ладно и покуда она мала, потому что это ведет к упрямству. А как добиться, чтобы хоть два часа ее фартучек оставался чистым, тут я и ума не приложу… Да, совсем из головы вон, — продолжала миссис Талливер, поднимаясь и подходя к окну. — Понятия не имею, где она, а уж скоро время чай пить. Так я и думала — бродит по берегу, словно дикарка. Ох, свалится она когда-нибудь в воду!
Миссис Талливер громко постучала пальцами по стеклу и поманила кого-то, укоризненно качая головой. Проделав это несколько раз, она вернулась на свое место.
— Вот ты говоришь — смышленая, мистер Талливер, — продолжала она, садясь, — но, право, в некоторых вещах она самая настоящая дурочка; пошлешь ее за чем-нибудь наверх, а она забудет, за чем пошла, усядется на пол на солнышке и давай заплетать косы и петь про себя — как есть помешанная. А я все это время сиди и дожидайся ее внизу. Нет, этого у нас в семье, слава богу, не бывало, да и смуглой кожи также, — ведь она словно цыганка. Не хочу роптать на провидение, а что ни говори, обидно — одна у меня дочь, и та блажная.
— Фу ты, глупости какие! — возмутился мистер Талливер — Она складная черноглазая девчушка, любо-дорого смотреть. Не знаю, чем это она хуже других детей, а читает — ну, прямо как пастор.
— Да, зато волосы у нее не хотят виться, как я с ними ни бьюсь, и она не терпит, когда их накручивают на бумажки, а заставить ее стоять спокойно, чтобы завить их щипцами, об этом и не думай.
— Подрежь их… остриги ее покороче, — опрометчиво посоветовал отец.
— Как ты можешь так говорить, мистер Талливер? Ей уже десятый год пошел — и высока не по летам, — разве пристало ей ходить с короткими волосами? А у ее двоюродной сестрицы Люси вся головка в локончиках, и ни один волосок не выбьется. Прямо зависть берет, что у сестры Дин такая хорошенькая девочка. Право, Люси больше на меня похожа, чем мое собственное детище… Мэгги, Мэгги, — продолжала мать раздраженным и вместе просительным тоном, когда эта малолетняя ошибка природы вошла в комнату, — сколько раз тебе говорить, чтоб ты не подходила близко к воде? Свалишься когда-нибудь да утонешь, вот тогда пожалеешь, что не слушалась матери.
Мэгги скинула капор, и волосы ее полностью подтвердили, что у миссис Талливер есть все основания сетовать. Стремясь, чтобы у дочки были локоны «не хуже, чем у других детей», она подстригла ее спереди слишком коротко, и волосы невозможно было убрать за уши, а так как они обычно становились совершенно прямыми через час после того, как их вынимали из папильоток, Мэгги беспрестанно встряхивала головой, чтобы откинуть тяжелые темные пряди, свисавшие ей на глаза, — точь-в-точь маленький шетландский пони.
— Боже милостивый, Мэгги, о чем ты только думаешь — бросить свой капор здесь! Будь умницей, отнеси его наверх, причешись и надень другой фартучек да перемени туфли… Ну как тебе не стыдно… А потом спускайся сюда и берись за свое шитье, веди себя как барышня.
— Ах, мама, — со страстным протестом в голосе воскликнула Мэгги, — не хочу я сшивать эти гадкие лоскуты!
— Что?! Не хочешь сшивать лоскуты, чтобы сделать хорошенькое одеяло для тетушки Глегг?
— Глупое это занятие, — заявила Мэгги, встряхивая своей гривой, — разрезать тряпки на кусочки, а потом опять их сшивать. Да и не хочу я делать ничего для тетушки Глегг, я не люблю ее.
Волоча капор за ленты, Мэгги скрывается, сопровождаемая громким смехом мистера Талливера.
— Удивляюсь я тебе, мистер Талливер! Чему тут смеяться? — сказала мать с легким раздражением. — Опять ты. ей потакаешь. А потом тетушки скажут, что это я избаловала ее.
Миссис Талливер была, как говорится, кроткого нрава. В детстве разве только голод или вонзившаяся в тело булавка могли вызвать у нее слезы; с самой колыбели она была здоровая, румяная, пухлая и скучная — короче говоря, перл красоты и привлекательности в своем семействе. Но кротость, как и молоко, нестойкий продукт и когда немного прокиснет, может оказаться не по нутру молодым желудкам. У меня не раз возникал вопрос, удавалось ли ранним мадоннам Рафаэля, этим бело-розовым красавицам с довольно глупыми лицами, сохранять безмятежность, когда их крепкие норовистые мальчуганы вырастали настолько, что не могли уже ходить голышом. Я полагаю, они были склонны кротко увещевать свои чада и становились все более и более раздражительными по мере того, как увещания их все менее и менее достигали цели.
Глава III МИСТЕР РАЙЛИ ДАЕТ СОВЕТ ОТНОСИТЕЛЬНО ШКОЛЫ ДЛЯ ТОМА
Джентльмен в пышном белом галстуке и брыжах, который с таким благосклонным видом попивает грог в обществе своего доброго друга Талливера, и есть мистер Райли. Это мужчина с нездоровым цветом лица и пухлыми руками, пожалуй, даже слишком образованный для аукциониста и оценщика, но достаточно снисходительный, чтобы выказывать bonhomie[1] по отношению к своим деревенским знакомым, простым и гостеприимным людям. Мистер Райли любезно именовал их «людьми старой школы».
Беседа прервалась. Мистер Талливер не без задней мысли воздержался от того, чтобы в седьмой раз повторить, как хладнокровно Райли осадил Дикса — показал, что тому с ним не тягаться, — и как с Уэйкема хоть раз в жизни сбили спесь, разрешив вопрос о запруде арбитражем, и что споров о воде и вовсе бы не возникало, веди себя каждый так, как ему положено, и не сотвори нечистый законников.
Мистер Талливер обычно придерживался надежных общепринятых взглядов, но в некоторых вопросах он больше полагался на собственное разумение и пришел к нескольким весьма сомнительным выводам. Так, он считал, что долгоносики, крысы и стряпчие — порождение дьявола. К сожалению, некому было объяснить ему, что это чистейший манихеизм,[2] не то он понял бы свою ошибку. Однако сегодня добро наконец восторжествовало. Это дело по поводу уровня воды оказалось довольно запутанным, хотя на первый взгляд выглядело проще простого. Но пусть и сильно пришлось голову поломать, Райли всем им нос утер… Мистер Талливер смешал себе грог крепче, чем обычно, и теперь излагал свое высокое мнение о деловых талантах мистера Райли с откровенностью, несколько опрометчивой для человека, у которого, по слухам, лежит в банке кругленькая сумма.
Но с разговором о запруде можно было и повременить, к нему всегда будет случай вернуться, возобновив его с того же самого места, а мысли мистера Талливера, как вы знаете, занимал другой предмет, насчет которого ему совершенно необходимо было посоветоваться с мистером Райли. Вот по этой-то самой причине, выпив последний глоток, он некоторое время молча, с задумчивым видом, потирал колени. Не такой он был человек, чтобы так вот вдруг перескакивать с одной темы на другую. Мудреная штука — нынешний свет, любил говорить мистер Талливер, погонишь фургон слишком быстро, как раз опрокинешь на повороте. Мистер Райли меж тем спокойно ждал. Чего бы ему торопиться? Даже Хотспер[3] — и тот бы, надо думать, сидел спокойно, греясь у пылающего камина, сунув ноги в мягкие туфли, угощаясь огромными понюшками табака и прихлебывая даровой грог.
— Есть у меня кое-что на уме, — заговорил наконец мистер Талливер, несколько умерив свой обычно
