Не осуждайте Филипа слишком сурово. Уроды и калеки нуждаются в исключительных добродетелях, ибо без них им, вероятно, весьма неприютно на свете, но теория, будто исключительные добродетели являются прямым следствием неблагоприятных условий, в которые нас поставила природа, — на манер того, как в суровом климате звери обрастают более густой шерстью, — пожалуй, несколько натянута. Подробно расписываются искушения, которым подвергается красота; но, мне кажется, их можно так же сравнивать с искушениями, порождаемыми уродством, как соблазн предаться излишествам на пиру, где разнообразнейшие яства пленяют глаз и обоняние, не говоря уже о вкусе, можно сравнить с соблазном, атакующим отчаяние голода. Разве Башня Голода[78] не есть символ наивысшего испытания наших духовных сил?
Филип никогда не знал материнской любви, которая изливается на нас тем полнее, чем больше мы в ней нуждаемся, и льнет к нам с тем большей нежностью, чем меньше у нас шансов стать победителями на жизненной арене; благодарность же за ласку и заботу, которые проявлял к нему отец, была омрачена горьким чувством осуждения. Взращенный вдали от практической жизни и по самой натуре своей чуткий почти как женщина, Филип испытывал свойственные женщинам нетерпимость и отвращение к тем, для кого главное — жизненные блага, кто сознательно ищет плотских наслаждений; и эти единственные крепкие узы, наложенные на него природой — его привязанность к отцу — причиняли ему постоянную боль. Возможно, в человеческом существе, которое оказалось в исключительном положении, положении худшем, чем прочие люди, неизбежно будет что-то извращенное до тех пор, пока в нем не победит доброе начало, а к двадцати двум годам еще так мало можно в этом преуспеть. Доброе начало было очень сильно в Филипе, но ведь даже солнце выглядит тусклым сквозь утренний туман.
Глава IV ЕЩЕ ОДНО ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
В начале апреля, примерно год спустя после того, казалось бы, прощального свидания, свидетелем которого вы были, вы можете, если захотите, снова увидеть, как Мэгги входит под пихты. Но сейчас не вечер, а полдень; резкая свежесть весеннего воздуха заставляет ее плотнее закутаться в шаль и ускорить шаг, и все же она, как обычно, любуется милыми ее сердцу пихтами. Взгляд у нее более живой и пытливый, чем это было год назад, и на губах блуждает улыбка, словно какие-то шутливые слова не могут дождаться своего слушателя. И слушатель не замедлил явиться.
— Возьмите обратно вашу «Коринну»,[79] — сказала Мэгги, вынимая книгу из-под шали. — Вы были правы, когда говорили, что мне будет грустно ее читать, и неправы, если думали, что я захочу походить на героиню.
— Неужели вы бы не хотели быть десятой музой, Мэгги? — сказал Филип, глядя на ее лицо так, как мы глядим на первый просвет в тучах, который сулит нам, что скоро вновь засияет солнце.
— Ничуть, — сказала со смехом Мэгги. — Музам из всех богинь выпал самый тяжкий жребий — они вынуждены вечно таскать за собой свитки со стихами и музыкальные инструменты. Если бы я должна была носить арфу, то при нашем климате ее пришлось бы засунуть в футляр из зеленого сукна… и, уж конечно, я бы забыла ее где-нибудь по рассеянности.
— Значит, вам, как и мне, «Коринна» не очень понравилась.
— Я не дочитала до конца, — сказала Мэгги. — Как только я дошла до белокурой молодой леди, прогуливающейся по парку, я закрыла книгу и решила больше не открывать ее. Я предвидела, что эта желтоволосая девица вытеснит Коринну из сердца ее возлюбленного и сделает ее несчастной. Я твердо решила не читать больше книг, где белокурые женщины похищают чужое счастье. У меня скоро возникнет против них предубеждение. Если бы вы могли дать мне такую историю, где победу одерживает брюнетка, это восстановило бы равновесие. Я хочу отомстить за Ревекку, и за Флору Мак-Ивор, и Минну,[80] и за всех остальных темноволосых бедняжек. Раз вы мой наставник, вы должны оберегать мой ум от ложных взглядов — ведь вы всегда ратуете против предвзятости мнений.
— Ну, может быть, вы отомстите за всех темноволосых женщин и похитите любовь у своей кузины Люси. За ней, безусловно, увивается сейчас какой-нибудь красавчик из Сент-Огга; стоит вам озарить его своими лучами, и вы затмите вашу незаметную маленькую кузину.
— Как нехорошо, Филип, делать из моих глупых слов такие выводы, — сказала Мэгги обиженным тоном. — Как будто я, в моих старых платьях, без всякого светского лоска, могу соперничать с душечкой Люси, которая знает множество прелестных вещей и чего только не умеет, да и в десять раз красивее меня… даже если бы у меня явилось подлое и низкое желание стать ей соперницей. К тому же я никогда не хожу к ним, когда у них кто-нибудь посторонний; только потому, что Люси такая добрая и милая, она приходит навестить нас и заставляет меня иногда бывать у них.
— Мэгги, — удивленно сказал Филип, — на вас это непохоже, — вы принимаете шутки всерьез. Вы, верно, были сегодня утром в Сент-Огге и потеряли там свою догадливость.
— Ну, — улыбаясь, сказала Мэгги, — если это была шутка, то не очень удачная, но я восприняла это как вполне справедливый укор. Я думала, вы хотите напомнить мне, что я тщеславна и желаю, чтобы все мною восхищались. Но я вовсе не потому озабочена судьбой темноволосых женщин, что у меня самой черные волосы, а просто меня всегда больше трогает тот, кто несчастлив: если бы покинули белокурую девушку, я бы пожалела ее. В книгах я всегда становлюсь на сторону отвергнутого влюбленного.
— Значит, у вас не хватило бы жестокости самой отвергнуть его — а, Мэгги? — сказал Филип, слегка покраснев.
— Не знаю, — неуверенно проговорила Мэгги. Затем с ясной улыбкой добавила: — Я думаю, может быть, и хватило бы, если бы он был очень самодоволен; и все же, если бы он потом отбросил свое самодовольство, я бы, наверно, смягчилась.
— Я часто задавал себе вопрос, Мэгги, — с некоторым усилием сказал Филип, — не должен ли вам больше понравиться такой мужчина, который обычно не нравится женщинам.
— Ну, это зависит от того, почему он им не нравится, — со смехом сказала Мэгги. — Он может быть и очень противным. Он может глядеть на меня в монокль и корчить гадкие рожи, как молодой Торри. Я не думаю, чтобы это было по вкусу и другим женщинам, но я никогда не чувствовала к нему симпатии. Я не жалею самодовольных людей: по-моему, они могут сами себя утешить.
— Но предположим, Мэгги… предположим, что это человек совсем не самодовольный, что у него нет — и он это знает — никаких оснований быть довольным собой… человек, который с самого детства отмечен особым недугом… для которого вы всю его жизнь были утренней звездой… который любит вас, поклоняется вам так горячо, что для него уже счастье, если вы хоть изредка позволяете ему себя видеть…
Филип остановился. Острой болью пронизал его страх, что его признание может оборвать это счастье, — тот самый страх, который все эти долгие месяцы заставлял безмолвствовать его любовь. Застенчивость, вновь охватившая его, твердила ему, что говорить все это было безумием. В это утро Мэгги держала себя так же непринужденно и спокойно, как всегда.
Но сейчас ее вид отнюдь не был спокойным. Пораженная необычным волнением, зазвучавшим в голосе Филипа, она обернулась, чтобы взглянуть на него, и, пока он продолжал говорить, в ней произошла перемена — она вспыхнула, и по лицу ее пробежал трепет, как это бывает с человеком, услышавшим новость, переворачивающую все его представления о прошлом. Молча, без единого слова, она подошла к стволу поваленного дерева и опустилась на него, словно ее не держали ноги. Она вся дрожала.
— Мэгги, — промолвил Филип, волнуясь все больше и больше по мере того, как длилось ее молчание, — я был глупцом, что сказал все это — забудьте мои слова. Я буду доволен, если все останется как прежде.
Страдание, звучавшее в его голосе, заставило Мэгги ответить ему.
— Я так поражена, Филип… я никогда об этом не думала. — И усилие, которого ей стоили эти слова, вызвало на ее глаза слезы.
— И теперь вы станете ненавидеть меня, Мэгги? — воскликнул Филип. — Станете считать меня самонадеянным болваном?
— О Филип, — сказала Мэгги, — зачем вы так говорите?.. Будто вы не знаете, как я благодарна даже за крупицу любви? Просто… мне никогда не приходило в голову, что вы полюбите меня. Возможность того,
