Книга шестая
Великое искушение
Глава I ДУЭТ В РАЮ
Прекрасно обставленная гостиная, где стоит открытый рояль и за окнами виднеется сад, отлого спускающийся к лодочной пристани на берегу Флосса, принадлежит мистеру Дину. Грациозная маленькая леди в трауре, склонившая светло-каштановые локоны над вышиваньем, которым заняты ее прилежные пальчики, — это, конечно, мисс Люси Дин, а блестящий молодой человек, нагнувшийся, чтобы щелкнуть ножницами под самым носом у миниатюрного кингчарлза,[82] примостившегося на туфельке этой юной леди, — не кто иной, как мистер Стивен Гест. Его бриллиантовый перстень, и аромат розового масла, и беспечно праздный вид в двенадцать часов дня являют собой изящное и благоуханное доказательство процветания маслобойной фабрики и самой крупной судовой верфи Сент-Огга.
На первый взгляд проделка с ножницами кажется весьма невинной, но вы со свойственной вам проницательностью тотчас же догадаетесь, что здесь таится некий замысел, делающий честь этому высоколобому и длинноногому молодому человеку: как видите, Люси понадобились ножницы, и она нехотя откинула назад локоны, подняла мягкие карие глаза и, подарив кокетливой улыбкой того, чье лицо находится почти на уровне ее колен, сказала, протягивая розовую, как раковина, ладонь:
— Верните мне, пожалуйста, ножницы и, если вы способны пожертвовать своим удовольствием, перестаньте дразнить мою бедную Минни.
Но освободить пальцы от злополучных ножниц не так-то просто, и Геркулес с беспомощным видом протягивает свою попавшую в ловушку руку.
— Проклятые ножницы! Избавьте меня от них. У них какие-то нелепые кольца.
— У вас ведь есть вторая рука, — лукаво говорит Люси.
— Да, но я не левша.
Люси смеется, и ножницы мигом оказываются у нее в руках; но это сопровождается таким нежным прикосновением ее пальчиков, что мистер Стивен Гест, как и следовало ожидать, склонен повторить свою проделку da capo.[83] И он не спускает глаз с ножниц, чтобы, улучив минуту, снова завладеть ими.
— Нет, нет, — сказала Люси, засовывая их за пяльцы, — они больше не попадут к вам в руки, вы и так искривили их. И не надо дразнить Минни, не то она опять заворчит. Сядьте прямо и постарайтесь вести себя благоразумно — тогда я расскажу вам одну новость.
— Какую? — спросил Стивен, откинувшись в кресле и свесив через спинку правую руку. Вздумай художник запечатлеть его в этой позе, получился бы превосходный портрет двадцатипятилетнего молодого человека весьма незаурядной наружности, с высоким лбом, волнистыми, словно густая рожь, короткими темно-каштановыми волосами, прямыми, четко очерченными бровями и взглядом, вместе и пылким и насмешливым. — Что-нибудь очень важное?
— Да, очень. Угадайте.
— Вы придумали новое блюдо для Минни, и она теперь будет ежедневно получать три миндальных печенья с десертной ложкой сливок.
— Вот и не угадали.
— Тогда, быть может, пастор Кен призывал в своей проповеди не слишком увлекаться пышными юбками и рукавами, и вы, дамы, обратились к нему с петицией, где сказано, что это требование церкви слишком сурово и не под силу ни одному верующему?
— Фи, и вам не стыдно? — проговорила Люси, строго поджимая губки. — Какой же вы недогадливый! А мне казалось, вы поймете меня с полуслова; ведь я совсем недавно упоминала об этом в разговоре.
— О чем только вы не упоминали совсем недавно! Неужели, довольствуясь лишь этим обстоятельством, я должен тотчас же узнавать, о чем идет речь? Вот оно — женское тиранство!
— Я знаю, вы считаете меня глупенькой.
— Я считаю вас очаровательной.
— И мое очарование состоит главным образом в моей глупости?
— Этого я не говорил.
— Но ведь мне хорошо известно, что вы предпочитаете недалеких женщин. Вас выдал Филип Уэйкем: как-то в ваше отсутствие он сказал мне об этом.
— О, я знаю, Филип в этом вопросе непримирим: можно подумать, что речь идет о чем-то, касающемся его лично. Должно быть, он томится по какой-нибудь незнакомке, по некоей возвышенной Беатриче, повстречавшейся ему за границей.
— Кстати, — сказала Люси, отрываясь от вышивания, — мне только что пришло в голову, что я так и не выяснила, как отнесется моя кузина Мэгги к присутствию Филипа. Ее брат не желает с ним встречаться; Том не переступит порога, если ему заранее будет известно, что у нас Филип. Возможно, и Мэгги не захочет его видеть. Тогда, увы. мы не сможем больше петь наши трио.
— Что! К вам приезжает ваша кузина? — воскликнул Стивен, и на лице его промелькнула тень неудовольствия.
— Да, это и есть та самая новость, которую вы не смогли угадать. Мэгги хочет отказаться от места, где она, бедняжка, пробыла почти два года — с тех пор как умер ее отец, — и погостить у меня месяц-два… а может быть, и больше.
— И я должен выразить радость по этому поводу?
— О, вовсе нет, — сказала Люси, задетая за живое, — для меня это большая радость, но вы совсем не обязаны разделять ее. Я люблю Мэгги больше всех моих подруг!
— Надо полагать, после приезда вашей кузины вы будете с ней неразлучны. И мы ни на минуту не сможем оставаться с вами наедине, разве что вы подыщете ей поклонника, который хоть изредка пожелает составить ей компанию. Да — а чем прогневил ее Филип? Он был бы в этом случае незаменим.
— Всему виной ссора между ее отцом и отцом Филипа. Кажется, с этим связаны очень грустные обстоятельства. Но я так до конца и не знаю, что произошло. Моему дядюшке Талливеру не повезло, и он разорился. Как видно, он считал, что мистер Уэйкем причастен к этому. Мистер Уэйкем купил Дорлкоутскую мельницу, а мельница эта досталась дяде по наследству, и он прожил там всю свою жизнь. Вы помните дядю Талливера — не правда ли?
— Нет, — ответил Стивен с высокомерной небрежностью. — Имя мне, правда, известно, и, возможно, я знал Этого человека по виду, но в моем сознании одно с другим не связывается. Таким же образом мне знакома добрая половина людей в нашей округе.
— Дядя был очень вспыльчив. Помню, когда в детстве я бывала у них в гостях, он часто пугал меня — так сердито он разговаривал. Я слышала от отца, что как раз накануне смерти дяди Талливера у него произошла страшная ссора с мистером Уэйкемом, но толки о ней удалось замять. Вы в это время были в Лондоне. Отец убежден, что дядя во многом был неправ: неудачи озлобили его. Нет ничего удивительного, что для Тома и Мэгги тягостно всякое напоминание об этих событиях. На их долю выпало столько горя. Мэгги — это было шесть лет тому назад — училась вместе со мной в пансионе, и как только с дядей приключились все эти несчастья, ее увезли оттуда; мне кажется, с тех пор у нее не было ни одного светлого дня. Как ей, должно быть, тоскливо в этой школе, куда она поступила учительницей сразу же после смерти дяди, потому что твердо решила быть независимой и не захотела жить у тетушки Пуллет. В ту пору я и думать не могла о том, чтобы пригласить ее к себе. — это совпало с болезнью моей бедной мамы, с таким тяжелым для нас временем. Вот отчего я так хочу, чтобы теперь она приехала ко мне на долгий, долгий отдых.
