— А ко-ому…
Получилось неожиданно хрипло, словно она сорвала голос.
— Господи, да что это со мной? — пробормотала торговка и прокашлялась. Но работать было нужно, и она, чуть сбавив обертоны, как-то неуверенно затянула всё-таки своё, теперь уж извечное для неё до конца жизни:
— А-ко-му-пи-ро-жки…
Пупсика толкнули, и он чуть не выронил свёрток. В голове шумело, все мысли куда-то исчезли, в сердце зияла глухая и холодная пустота. Ничего не хотелось, даже жить. Такой способ пропитания отнимал у Пупсика столько душевных сил, что он пользовался им лишь в исключительных случаях. Причём это было ещё не всё. Худшее предстояло пережить ночью.
Его снова толкнули, и тогда Пупсик почти рефлекторно поплёлся к выходу с рынка. Многоголосый шум превратился в голове в досужий гам, роем рассерженных ос заполонивший черепную коробку, и поэтому, когда он вышел с территории рынка в сквер, тишина подействовала на него наподобие освежающего ветерка в знойный полдень. Нет, в голове по-прежнему зияла пугающая пустота, но отсутствие постороннего раздражающего шума принесло некоторое облегчение. Как всегда после подобного есть уже не хотелось, но Пупсик машинально стал жевать пирожки, давясь и насильно заталкивая их в рот. Пройди ещё полчаса, и он бы с отвращением выбросил пирожки. Но что тогда с ним будет утром…
Почти не видя ничего вокруг, он прошёл мимо пивного ларька и, естественно, не заметил стоящего за стойкой Верзилу, лениво цедившего из кружки пиво. К счастью, Верзила стоял спиной к Пупсику, иначе бы точно отобрал у него пирожки. И Пупсик бы отдал. Не сопротивляясь и не протестуя — настолько ему сейчас было всё равно, настолько он был душевно опустошён.
Доев и, может быть, поэтому почувствовав себя немного лучше (иногда такое случалось: регресс не всегда наступал монотонным единым фронтом, бывало и как сейчас — волнами), он неприкаянно огляделся. Ноги сами вынесли Пупсика неподалёку от его «дома». Сумерки только-только собирались опускаться на город, и идти «домой» было рано, так как на самом деле его «квартирой» являлся маленький подвальчик пятиэтажки, дверь которого была накрепко заперта на засов с огромным висячим замком. Заперта для всех, кроме него, поскольку Пупсик проникал сквозь неё лишь ему одному доступным способом, почему и пробирался туда только затемно, чтобы никто его не видел. Но сегодня он не мог дожидаться темноты. Не пройдёт и часа, как головная боль скрутит его до беспамятства, и тогда он упадёт прямо посреди улицы и будет биться в конвульсиях до самого утра.
Минут десять Пупсик всё же постоял в подворотне и лишь когда убедился, что дворик абсолютно пуст, шмыгнул в «свой» подъезд. Дверь в каморку располагалась под лестницей, и была она маленькой — скорее люк, а не дверь, — железной и настолько проржавевшей, что казалась намертво приваренной к металлическому уголку косяка. Тихонько поскуливая от начавшейся головной боли, Пупсик прижался к двери всем телом и, закрыв глаза, попытался настроиться. Некоторое время он думал, что из-за головной боли у него ничего не получится, но затем дверь поддалась, и он чуть ли не кубарем скатился по ступенькам на дно каморки.
Здесь было темно, но тепло и сухо. Тепло потому, что тут находился распределительный вентиль центрального отопления дома, ну а сухость приходилось обеспечивать самому, чтобы сюда даже невзначай не заглянул слесарь жэка.
«Вот я и дома», — подумал он, но эта мысль не принесла ожидаемого облегчения. Он разыскал в углу банку, набрал из вентиля тёплой воды и залпом выпил, даже не почувствовав противного привкуса химикатов, добавляемых в систему отопления для смягчения воды. Затем, уже практически теряя сознание, он на четвереньках пробрался под стенку, где был разослан гофрированный картон — более-менее чистые листы от подобранных на мусорной куче ящиков из-под импортных фруктов, — свернулся калачиком, подтянув колени к подбородку и охватив их руками, и лишь только тогда позволил себе отключиться. Отключиться от переживаний и треволнений сегодняшнего дня, от своей такой скотской жизни, от этого жестокого, чуждого и непонятного ему мира. Но как ему ни было плохо, краешек гаснущего сознания напоследок пожелал всем жильцам не слышать его стонов…
Забытьё навалилось на Пупсика ледяным бездонным космосом, наполненным беззвучными сполохами, терзавшими мозг острыми иглами. Дикая боль заставляла тело биться в конвульсиях, и если бы не оцепенение в руках, мёртвым захватом сковавших колени, Пупсик катался бы по полу каморки, завязываясь в беспамятстве в узлы и хрипя сквозь пузырящуюся изо рта пену. Постепенно ледяная пустота начала отпускать, боль от сполохов уменьшилась, и тогда из окружавшего беспредельного мрака призрачными тенями пришли видения. И это было ещё хуже. Боль сменилась ужасом, глубина которого могла сравниться лишь с глубиной космоса. И именно из этой глубины появились гигантские бесконечные щупальца, которые, вырастая в размерах, устремились к Пупсику, слепо ощущая его присутствие. Они схватили Пупсика, спеленали жёсткой удавкой и потащили туда, где, по идее, находилась глотка Бездны. Вначале он медленно двигался вдоль плотного ряда щупальцев, но движение всё убыстрялось, и вот Пупсик уже не просто падал в бесконечность — летел в чёрное пятно её зева с головокружительной скоростью, но оно, тем не менее, не приближалось ни на йоту. Ужас достиг небывалых размеров, всё естество звенело, как перетянутая струна, готовая вот-вот лопнуть… И действительно, в момент наивысшего напряжения словно что-то разорвалось в голове, вспышка в мгновение ока испепелила ледяную бесконечность и её ужас, оставив вместо них глухую пустоту, затянутую спокойным светящимся туманом. Но это принесло только видимость облегчения, так как на самом деле ужас не рассеялся в прах, а разлетелся острыми осколками, которые угнездились в уголках сознания.
И тогда из тумана стала возникать череда лиц, когда-либо встречавшихся на жизненном пути Пупсика. Был здесь и пожарный, вытащивший его из горящего дома, был и лечащий врач Иван Максимович, относившийся к нему с поистине отеческой заботой, был и санитар, подаривший на прощание пальто, и торговка пирожками, и Верзила, и даже мельком виденный рэкетир с причёской «я из зоны». Вышедшие из тумана, они и сами были туманом — полупрозрачные, бестелесные, они наплывали на него, искажаясь до неузнаваемости, но взгляды у них у всех были сочувствующие и скорбные. Они что-то говорили, беззвучно разевая рты, а, достигнув Пупсика, беспрепятственно проникали в тело и растворялись там холодной, тревожащей душу моросью. Пупсик понимал, откуда это ощущение тревоги: он знал, кто будет последним в бесконечной веренице видений. Тот, кого он никогда в жизни не встречал, но чьим видением заканчивались все его кошмары. Тот, кто и не был видением, поскольку все туманные призраки, входившие сейчас в тело Пупсика, были на самом деле не туманом, а клочками выдыхаемого им пара. Тот, чьего появления Пупсик ждал как избавления, и боялся как наваждения.
И вот он наконец появился, возник из ничего, из тумана, который сам и порождал, из тьмы и света, из которых и состоял и которые были им — и звёзды блистали в его чешуе, потому что чешуя его и была звёздами. Двуглавый дракон с добрыми глазами, наводившими ужас. Головы попеременно выдыхали огонь, а глаза неотрывно смотрели на Пупсика, но, казалось, не видели. «Где ты? Где ты?!» — позвала одна голова, выдыхая огонь, пока другая голова втягивала воздух. «Не молчи, отзовись!» — подхватила зов вторая голова, и огонь из её пасти опалил сознание.
Пупсик стиснул зубы, замотал головой, застонал… И очнулся.
Вокруг было темно, и вначале Пупсику показалось, что он очнулся в родной больничной палате после очередного приступа. Сейчас откроется дверь, Иван Максимович зажжёт свет и, ласково приговаривая, даст горькую микстуру, от которой станет легко и покойно. Но свет не загорелся, на душе было муторно и мерзко, в воздухе пахло горелым. Пупсик заворочался и только тогда понял, что спал одетый и лежал не на больничной койке, а на гофрированном картоне. Он тихонько, по-детски, захныкал и сел. Некому его было пожалеть…
Внутренний хронометр подсказал, что уже половина седьмого утра и ему пора покидать «квартиру», пока жильцы не заторопились по лестничным маршам на работу. Вообще отсюда Пупсик обычно уходил затемно — спал он мало, четырёх-пяти часов в сутки вполне хватало, — и только приступы могли его задержать. Он прислушался. Ничьих шагов в подъезде не было слышно. Тогда Пупсик пошарил рукой по стене над головой, нащупал лампочку и довернул её в патроне.
Тусклый свет двадцатипятиваттки осветил убогую конуру, в которой взрослый человек среднего роста мог бы разместиться разве что в три погибели. Пупсик стащил с головы шапку, затем осторожно провёл рукой по обмотанной стекловатой трубе, нашёл спрятанный осколок зеркала и заглянул в него.
