личных глупостей и ошибок, совершенных в ту пору, когда мне самому казалось, что мой настоящий мир, в котором жил, пресен, погряз в застое и потому требует перестройки. Впрочем, перестройки мой мир действительно требовал. Но не бомбовыми ударами по женщинам и детям…
Государыня посмотрела на Летописца и вымученно улыбнулась.
— Тенка, — спросила она, меняя тему, — ты опять сегодня радугу не делаешь?
Не было в ее голосе строгости, ни кого она не наказывала и не ругала. Никогда. Разве что мягко журила.
— Нет, Государыня, — покраснела жужинья.
— Смотри, крылья поблекнут, и ты летать не сможешь.
— Хорошо, Государыня…
— Не хорошо, а плохо, — грустно усмехнулась Государыня.
— Я буду делать радугу, — совсем смутившись, поправилась жужинья.
— А то кашей угощать не стану, — нарочито строго поддержал Государыню Жилбыл.
— Это вряд ли, — не приняла его поддержку Государыня. — Не в твоем характере…
Она замолчала, устремив куда-то вдаль задумчивый взгляд. Будто пытаясь высмотреть, прочитать в непонятном, недоступном Летописцу далеке судьбу своей страны.
— Государыня… — осторожно начал Летописец.
Но она лишь взмахнула рукой, останавливая его. Знала она, что он скажет. Знала, что думает и говорит в каждый миг бытия любой житель ее страны. Не в утешении и поддержке нуждалась Государыня — этим она сама одаривала всех. А хотела Государыня знать, что задумал Кудесник. Чувствовала она его присутствие, но в мысли проникнуть не могла. И от неизвестности и неопределенности будущего страны сердце Государыни болело.
— Ладно уж, идите, — отпустила она Тенку и Жилбыла. — Тебя работа ждет, Летописец. Будь аккуратен.
И она стала отдаляться, скользя над ступенями без единого движения. Лишь пелерина чуть колыхалась от слабого ветра.
Летописец поклонился удаляющейся Государыне и начал подниматься вслед за ней по лестнице. Но, странное дело, вершина холма, до которой быстро и легко добралась Государыня, к Летописцу не приближалась. По левую сторону лестницы за ажурными перилами проплывали вниз деревья и кустарник, а по правую струилось волнами колышущегося ковыля горизонтальное поле. Наконец слева, среди берез и елей, показалась белоснежная мраморная беседка с медной, покрытой темно-зеленой патиной, крышей. Здесь склон холма был крутой, и беседка, заглубленная в холм, почти срасталась крышей со склоном.
Жилбыл остановился у калитки в ажурных перилах напротив беседки и посмотрел вверх. Государыня уже сидела на троне на вершине холма под половиной арки, обрезанной как раз посередине над шрамом спекшейся земли. Трон был установлен правым боком к лестнице, и застывший профиль Государыни четко выделялся на фоне кристально-голубого неба.
— Будь аккуратен, — вновь донеслись с вершины холма последние слова Государыни.
Жилбыл кивнул, открыл калитку и вошел в беседку. В беседке было прохладно, уютно и светло, несмотря на то, что ее правую сторону закрывал почти вертикальный склон холма, весь в переплетении корней росших выше берез. Перед этой нерукотворной стеной стоял стол, а за ним, упираясь спинкой в корни, — стул. Здесь было рабочее место Летописца.
— Наконец-то, — донесся откуда-то из-за корней дребезжащий недовольный возглас.
Корни над столом раздвинулись, на пол беседки посыпались сухие комочки земли, и из открывшейся в склоне холма темной норы выбрался волосатый семиногий Лет. Он поставил на стол чернильницу, налил в нее из бутыли чернила, воткнул перо и положил на столешницу стопку чистых листов. Делал все это Лет одновременно, благо руконог у него хватало.
— Сколько живу, но такого безалаберного и необязательного Летописца вижу впервые… — ворчал он.
— Здравствуй, Лет! — нарочито громко сказал Жилбыл.
— Я-то здравствую, — сварливо отозвался Лет, — а вот ты, судя по тому, что опаздываешь, вряд ли…
— Да что это мне за наказание! — насмешливо возмутился Летописец. — Дома мальцы ворчат, здесь — ты. Так и я скоро начну.
— Нас Государыня задержала, — вступилась за Жилбыла Тенка.
— А ты вообще молчи, — огрызнулся Лет. — Тебе здесь находиться не положено.
Он посмотрел на Тенку большими, безвекими, и потому казавшимися добрыми, желтыми глазами и неожиданно смущенно шмыгнул огромным, как груша, носом. Лет и на самом деле был добрым и ворчал больше от старости.
— Ладно уж, оставайся, только не мешай, — разрешил он и легко для своего вековечного возраста вскарабкался по колонне под крышу беседки.
— А ты садись и работай! — задребезжал он оттуда Летописцу, устроившись на перекрестье балок.
— Слушаюсь и повинуюсь! — съерничал Жилбыл и сел за стол.
Отсюда, с этого места беседки, открывался вид на всю Светлую Страну. А заглянув в Волшебную Линзу, подвешенную на шнурах между мраморными колоннами, можно было приблизить любой уголок страны и рассмотреть его во всех деталях.
— Ну, так что тебе сегодня показать? — нетерпеливо заерзал под крышей Лет, подергивая за шнуры Линзу.
— Пока ничего. Пока я опишу то, что было утром, — сказал Летописец.
Он обмакнул перо в чернила и начал писать:
«Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья…»
Пронзительный среди ночи телефонный звонок вырвал меня из Светлой Страны. Перепуганная кошка стрелой слетела с книжной полки и дала деру на кухню за холодильник. Боялась она резких звуков, моего повышенного голоса и гостей. А за холодильником у нее было укромное место, где она отсиживалась, выслушивая нотации по поводу изодранных обоев, или дожидаясь ухода моих друзей.
Я бросил взгляд на часы. Половина третьего ночи. Черт, кому это не спится? Опять чей-нибудь отроческий дискант попросит к телефону Свету или Милу.
— Да? — раздраженно гаркнул в трубку.
— Извините, квартира Бескровного? — спросил женский голос.
— Да, — сменил я тон.
— Здравствуй, Валик. Это Таня.
«Гм…» — сказал я про себя и стал перебирать в уме знакомых мне Тань. Той, которая могла позвонить в третьем часу ночи, среди них не оказалось, и я благоразумно промолчал.
— Алло?
— Я слушаю.
— Ты меня не узнал? Я — Таня Рудчук.
Я чуть не выронил трубку. Вот уж кого не ждал! Двадцать лет… Или двадцать пять?! Я растерянно замычал в трубку.
— Что? — спросила она.
— Ты… — наконец с трудом выдавил я. — Ты откуда?
— С вокзала. Только что приехала.
И снова у меня перехватило горло. Но верить я себе не хотел.
— П-проездом? — понял я. — У тебя здесь пересадка?
— Нет, — просто сказала она. — Пока нас направили сюда. А потом — не знаю. Переночевать пустишь?
Здесь я совсем растерялся. Кто направил, зачем, кого — нас?
